Том 5

— Зачем же как я? Как я, тебе не надо. Ты Барсуков, а я Харламов, тебе еще только за сорок, а мне давно уже за шестьдесят. И вот мой тебе совет: всегда и во всем будь самим собой, не выделяйся, не оригинальничай.

— Значит, что? Нельзя нарушать общий строй?

— Почему нельзя? Можно, если нужно. Но зачем пускаться вскачь там, где надлежит идти нормальным шагом? Вот этого я не понимаю.

Наступило молчание, да такое тягостное и такое неприятное, что Барсуков долго сидел не двигаясь и не в силах поднять голову, и по тому, как по-мальчишески пунцово заполыхали его крупные уши, было видно, что он обижен и что в душе ругал себя за приезд к этому поразительно спокойному и самоуверенному старику. «Черт меня сюда принес, — думал он, набычившись! — Нашел у кого искать совета. Ведь он же всегда, сколько я знаю, гнет свою линию, и ему не понять ни моих тревог, ни боли моей души»…

И вдруг, не сказав ни слова, Барсуков поднялся, ладонями деловито подобрал спадавшие на лоб волосы, невесело, через силу, улыбнулся.

— Спасибо, Василий Васильевич за прекрасный чай, — сказал он, не глядя на Харламова. — Мне пора в Холмогорскую!

— Обиделся? — спросил Харламов, продолжая сидеть, удобно развалившись в кресле. — Напрасно. Сам же просил быть предельно откровенным. Вот я и старался… Но о самом главном так и не сказал, не успел.

— Что ж оно, это самое главное?

— Твое душевное состояние. Ох, как трудно тебе сейчас придется в «Холмах»! Другой бы на твоем месте попросил бы отставку.

— Пугаете?

— Просто говорю по-дружески. — Харламов поднялся тяжело, руками опираясь о подлокотники кресла, было видно, что засиделся, суставы отекли. — А в Холмогорскую уехать еще успеешь. Ты мой гость, и так, без обеда, я тебя не отпущу. — Он посмотрел на свои ручные часы. — О! Обед-то уже готов! Сейчас мы подкрепимся, а потом осмотрим хозяйство «России» и непременно побываем в оранжерее. Я хочу, чтобы ты увидел наши цитрусовые.

Зазвонил телефон, Харламов поднял трубку. Из Холмогорской звонила Даша. Поздоровалась с Харламовым и, узнав, что Барсуков находится рядом, попросила передать ему трубку. Барсуков слушал молча, покусывая нижнюю губу, хмурился, ломая тонкие брови.

— Хорошо, я поеду прямо отсюда, — сказал он и, положив трубку, посмотрел на Харламова таким взглядом, каким смотрит на отца провинившийся сын. — Солодов меня разыскивал. Просил приехать.

— И все же без обеда не уедешь даже к Солодову, — приветливо улыбаясь, сказал Харламов. — А хозяйство «России» и цитрусовые посмотришь как-нибудь в другой раз. Ну, прошу! Пойдем в наш, так сказать, Казачий курень!

45

«Так вот оно что такое — „перерос самого себя“… А я все думал, гадал и никак не мог разгадать. Все что угодно можно было предполагать, только не это, и обо всем можно было думать, но только не о таком повороте… А я, дурак, размечтался, засмотрелся на свою персону со стороны, свои промашки увидел, строил радужные планы, даже помчался в „Россию“ поучиться у Харламова и перенять его опыт. А теперь все это мне ни к чему. Еще недавно я был убежден, что ни я без Холмогорской, ни Холмогорская без меня и дня прожить не можем. Любовь взаимная и, так сказать, до гробовой доски. Вышло же все так обыденно и так по-будничному просто, что обыденнее и проще не придумаешь. Меня разыскали по телефону, просили приехать, я не замедлил явиться — и вот все, конец… И только не обыденно и не просто то, что в душе у меня скребут кошки и мне до тошноты тоскливо. Кто знает, как холмогорское, уже немолодое дерево приживется, когда его перенесут и посадят на новом, непривычном для него месте? Зазеленеет ли? Пойдет ли в рост? Харламов иносказательно сравнивал нас, председателей, с воронежскими битюгами. Теперь я уже не битюг, а скорее всего резвый скакун. Разогнался во всю прыть, летел галопом, и вдруг это неожиданное препятствие, а за ним — саженный ров с водой. Остановиться коню или лететь напропалую? Остановиться плохо, можно сломать ноги, и не остановиться опасно, можно не взять препятствие… Я не остановился. Не мог этого сделать. Да мне и некогда было как следует подумать. И о чем, собственно, думать? Не о чем. За меня подумали другие. Солодов сказал: „Сверху всегда виднее, горизонты пошире. К тому же, — добавил, помолчав, — ты в „Холмах“ не фермер и не можешь делать то, что тебе вздумается“. Сказано строго, но справедливо. Я и сам понимаю, все, что имеется в Холмогорской, хотя и дорого мне, хотя там, в станице, и останется кусочек моей жизни, но „Холмы“ не моя собственность, и если Солодов сказал, что кому-то сверху виднее, то, стало быть, виднее, и я подчиняюсь… А Харламов каков мудрец! Или он знал уже, что мне не быть в „Холмах“, когда говорил, что другой бы на моем месте попросил бы отставку, или предчувствовал… Просить отставку не пришлось, меня просто переводят на другую работу, да еще и с повышением»…