Том 5

— Имеются, Михаил Тимофеевич, две причины, и обо веские, — не отвечая Барсукову, продолжал Солодов. — Первая и главная — новая должность, которая требует не только организаторских способностей, ума, энергии, но и, я бы сказал, беззаветной любви к царице полей. Да, да, именно любви! А кто еще в нашем районе способен любить эту самую царицу так самозабвенно, как Михаил Барсуков? Никто! А кто у нас в районе знает, как выращивать высококачественные сорта твердых пшениц? Михаил Барсуков! В тридцать восемь лет тот же Михаил Барсуков получил Звезду Героя. За что? Все знают, не за красивые глаза, а за нее, красавицу, за царицу полей! — Солодов подождал, думал, что Барсуков что-то скажет или станет возражать, но тот сидел, склонив голову, и молчал. — Так кому же мы можем доверить эту работу? Только Михаилу Барсукову… Но есть и вторая причина — личного характера. Извини за мужскую откровенность: негоже, Михаил, бегать за юбкой секретаря парткома. Слухи о твоем ухаживании за Дарьей Васильевной уже доползли и до Рогачевской.

— Какая юбка? Какое ухаживание? Это же сплетни! Неужели вы им верите?

— Хотелось бы не верить.

— А что мешает? Вы же знаете, я вырос в семье Бегловых. Да, когда-то, в юности, и я этого не скрываю, я любил Дашу. Она и сейчас мне нравится. Так что же тут такого особенного и страшного?

— Разумеется, ничего особенного и страшного в этом нет, — согласился Солодов. — Но лучше уехать тебе из Холмогорской. А случай подходящий. Так что твоим новым назначением мы убиваем сразу двух зайцев!

— А если не убьете ни одного? Если промахнетесь?

— Ничего, не промахнемся, мы стрелки опытные.

— А могу я отказаться? Наотрез!

— Конечно, можешь. Но как же с партийной совестью?

— Нельзя, понимаете, нельзя мне уходить из «Холмов», — с мольбою в голосе говорил Барсуков. — Что я без них? Если не гожусь быть председателем, дайте любую работу, только в «Холмах».

— Вот этого сделать никак нельзя. Пойми меня, Михаил: мы долго думали, долго гадали и пришли к тому, что только тебе, агроному-зерновику, можно доверить это новое и чрезвычайно важное дело. Дадим в Рогачевской квартиру в новом доме, вернется к тебе жена… Так что поезжай в Холмогорскую и сдавай дела. Я поручил Дарье Васильевне провести правление. Вместо тебя можно временно оставить Казакова. Зимой в «Холмах» состоится отчетно-выборное собрание, и тогда на должность председателя можно рекомендовать, скажем, Дарью Прохорову. Как считаешь, подходящая кандидатура?

— Согласится ли Даша?

— Должна бы согласиться.

— Значит, она знает о причине моего приезда к вам?

— А как же! Как секретарь парткома обязана знать. — И еще раз на постоянно озабоченном лице Солодова появилось что-то похожее на улыбку. — Не злись, Михаил, не огорчайся. Дело-то какое берешь в руки! Позавидовать можно. Резвый конь застоялся в своем стойле, надо ему дать хорошую пробежку. Да и не сидеть же тебе в «Холмах» всю жизнь!

«Резвый конь застоялся в своем стойле, надо ему дать хорошую пробежку… Да и не сидеть же тебе в „Холмах“ всю жизнь… Так вот оно что — „перерос самого себя“… И не битюг, выходит, наваливается на хомут, а резвый верховой конь застоялся в своем стойле… А может быть, Солодов прав: не оставаться же мне в „Холмах“ всю жизнь, — думал Барсуков, въезжая в Холмогорскую. — А как же Харламов в „России“? Всю жизнь руководит одним колхозом, уже состарился, и ничего, не застаивается конь, и пробежка ему не нужна… Нет, тут что-то не то. А что? Солодов знает, что, да только помалкивает. Ему даже известно, что жена от меня ушла и что я неравнодушен к Даше. „Негоже, Михаил, бегать за юбкой секретаря парткома“… Все ему известно, и он-то наверняка знает, почему мне нельзя оставаться в „Холмах“. А царица полей и моя к ней любовь — это лишь предлог… Ну, все одно, что бы там ни было, а я, как солдат, руку к козырьку, кругом и шагом марш… Приеду прямо к Даше, ничего рассказывать ей не надо, ибо она все знает. Завтра же проведем заседание членов правления, и тогда все, прощай, Холмогорская»…

46

Еще не рассвело, еще Холмогорская была укрыта мокрым, с реки навалившимся туманом, а где-то далеко-далеко, может быть, за Кубанью, как-то странно и непривычно, недружным хором запели — нет, не петухи! — моторы. Голоса их были тягучи, нестройны, они то утихали, то нарастали сильнее и сильнее, и чем ближе подкатывались к станице, тем их гул, похожий на отзвуки грозы, становился явственнее, и вскоре от тяжести колес и гусениц начали содрогаться стоявшие ближе к выгону станичные постройки.

Василий Максимович проснулся не столько от гула, сколько от вздрагивания стен своей хаты. Не понимая, что происходит там, на выгоне, он встал, опустил с кровати худые, в белых подштанниках, ноги, прислушался. Гул нарастал и, казалось, доносился уже не с реки, а откуда-то из-под земли. Василий Максимович подошел к окну, ухом приложился к форточке и теперь отчетливо слышал и знакомую работу моторов, и позвякивание гусениц, и постукивание колес.

— Ну, кажись, началось, — сказал он сам себе. — Вставай, мать, послушай музыку. Кажется, пришла холмам погибель.