Том 5

Клава принесла стакан чаю, сахарницу и подсела к столу. Никита любил пить чай вприкуску, отхлебывая из стакана, искоса поглядывал на Клаву и еще больше хмурился. Не нравилось ему, что жена у него худенькая, щуплая, с тонкими, жилистыми руками. И лицо у нее не то что бледное, а какое-то пепельное, и в покорных ее глазах давняя, устоявшаяся печаль. А ведь до замужества Клава была и красивая, и статная, и румянощекая, бывало, пройдет по станице, а парни выходят на улицу, чтобы взглянуть на нее. Выходил и Никита, любовался Клавой, и так она ему тогда понравилась, что осенью к сестре Клавы Надежде пришли отец и мать Никиты и на расшитом крупными цветами рушнике принесли свежеиспеченную паляницу (Клава лишилась своих родителей, когда была ребенком). В первые годы замужества Клава расцвела еще ярче, особенно после родов — родилась двойня, Витя и Петя. И вот прошло много только десять лет, а перед Никитой сидела совсем другая Клава, некрасивая, болезненная, и почему-то ее левое плечо, узкое и худое (сквозь кофточку проступала ключица), опускалось вниз. «Или она заболела, или что-то тяжкое у нее на душе — не поймешь, — думал Никита, позвякивая ложечкой в стакане. — Вянет, как подрубленное дерево, смотреть на нее больно… Вот и приходится, хочешь не хочешь, искать бабу на стороне»…

— Клавдия, гляжу на тебя и удивляюсь, — сказал Никита. — Не пойму, отчего вид у тебя такой сильно квелый? Исхудала, на лице у тебя нету ни радости, ни довольства.

— Трудно мне…

— Отчего тебе трудно? Разберемся в этом вопросе. Живешь ты в своем доме полной хозяйкой, пища у нас, слава богу, добротная, на столе завсегда мясо и все прочее…

— Что-то в сердце у меня колет, иной раз дышать не могу.

— Чего бы ему колоть, сердцу-то? Ты же еще молодая…

— Не знаю… И что-то плечо у меня вот тут. — Клава скривилась и склонила голову к левому плечу. — Тоже болит, руку нельзя поднять.

— Удивительно! Отчего бы ему болеть? Может, ненароком, что-то тяжелое подняла?

— Кто его знает, болит — и все… Трудно мне одной управляться по хозяйству. Может, взять в подмогу какую женщину?

— Это что же — нанять? — удивился Никита. — Держать в доме батрачку? Так я тебя понял?

— Не батрачку… Но надо же как-то… облегчить…

— Сам вижу, что надо, да нельзя. — Никита отодвинул стакан с недопитым чаем. — Тебе известны те порядки, каковые существуют в нашей жизни? Нынче никто не имеет права пользоваться чужим трудом. Так что и мы с тобой обязаны обходиться своими силами, без найма. Думаю, что это тебе понятно. Есть еще вопросы?

— Нету… Только одной мне трудно… не под силу.

— А кому нынче не трудно, кому? Всем трудно, всем. Думаешь, у меня за рулем курорт? — Никита смотрел на жену с жалостью и с упреком. — Клавдия, ты мало ешь, через то и силенка в тебе ослабела. А оттого, что силенка стала слабая, заболело и плечо. Надо больше потреблять жирной пищи. — И тут же Никита подумал: «Катюша, вдовушка из Подгорного, не баба, а налитое яблоко. Посадить бы ее рядом для наглядности… Нет, не повезло тебе, Никита, с женою, немощная она, болезненная, через то и приходится заглядывать на хутор Подгорный… А тут, как на беду, еще и плечо заболело, руку не может поднять… Молодая еще, а сердце у нее уже больное»…

Клава молчала, и Никита видел, как застаревшая тоска в ее глазах замутилась слезами. Он наскоро допил остывший чай, вышел из-за стола, закурил.

— Ну, хватит о болезнях, поговорим о делах. До сдачи кролей осталась неделя, их надо готовить к отправке. — Никита курил и прохаживался по комнате. — Я их только что осмотрел, зверьки отличные! А как у нас с молодняком? Будет чем заполнить пустые клетки? Ежели своих не хватит, то можно купить десяток или два у Гаврилиных. У них прекрасное маточное поголовье и крольчата всегда есть в излишке.

— Молодняка и своего хватит, — ответила Клава, и слезы мелкими капельками рассыпались по щекам. — Обойдемся без Гаврилиных.

— Вот и прекрасно, лучше обходиться без Гаврилиных! — Никита с доброй улыбкой наклонился к жене, концом косынки вытер ее щеки. — А вот плакать тебе не надо. Слезы ни к чему… И кабаны у нас — я тоже подходил к ним — хорошие, можно сказать, прекрасные кабаны! Лежат, как господа, на мягкой соломе, чистые, холеные. И на кролях и на кабанах я вижу старание. А чье оно, это старание? Твое оно, Клава. И не плакать тебе надо, а радоваться, черт!

— Эх, Никита, Никита, о чем говоришь! Да я уже давно позабыла, что оно такое — радость.

— Это почему же так? Непонятно. — Никита подошел к окну, поправил занавеску. — Живем мы, как говорится, слава богу, безбедно, в станице люди мы не последние. Все, что человеку требуется, у нас имеется, и все, что мы имеем, с неба к нам не свалилось, своим трудом нажито. У нас подрастают два сына, и мы, как родители, об ихнем благополучии заботимся, чтоб и они жили в достатке. В этом и есть наша радость.

— Сыновья не тянутся к нашей жизни.

— Еще глупые, что они смыслят.

— Витя как-то спрашивал: зачем нам столько кроликов?

— Ничего, подрастет, все поймет.