Том 5

— И не выворачивай, не показывай, не надо. Но скажи мне по-честному: все еще злобствуешь на советскую власть? Все еще живет в тебе, ворошится к ней злючая ненависть? Как, а?

— Хитер ты, Никита! — Теперь уже Евдоким сам наполнил рюмку, опрокинул ее в рот, закусывать не стал. Хочешь знать мою тайну?

— Хочу.

— Откровенно? По-честному и по-родственному? Так, что ли?

— Давай, давай, именно так!

— Могу сказать. Давеча смотрел я на твое подворье.

— Понравилось?

— Ничего, живешь хозяином. Жила в тебе крепкая, крестьянская. Хлев для кабанов, курятник, крольчатники — все чин по чину.

— Небось в душе-то ёкнуло, защемило?

— Допытываешься? Нет, Никита Андреевич, в души моей и не ёкнуло, и не защемило. Былое, как во сне. — Блестевшими, уже осовелыми глазами Евдоким смотрел на Никиту. — А все ж таки я порадовался, что живет в тебе, Никита Андреевич, хозяйская жилка, не умерла, не сгинула. Хотя и не увидел во дворе ни конюшни с конями, ни брички, ни плуга, ни бороны, а на сердце у меня — и ты должон меня понять, — на сердце отозвалось что-то свое, родное. И когда ты еще там, во дворе, сказал мне, что мы с тобою разные, я с этим не согласный. В том-то и штука, Никита Андреевич, что мы с тобою не разные, нет!

— Ты что, сдурел? Как это так — мы не разные?

— Так вот — не разные… По годам, верно, различие имеется, и в том, что я пребываю в бедности, а ты в богатстве, с этим не спорю. А в остальном прочем — нет, мы не разные. Ить свое, собственное, как когда-то меня, и тебя ишь как приголубило, обласкало, свое, родное, как и мне, тебе ближе всего и роднее всего. Так ведь?

— Смешной же ты старик! — Никита через силу смеялся, и лицо его багровело не от веселости, а от злости. — Да знаешь ли, кто ты есть? Или уже позабыл? Кулак! Понял? В банде пребывал, оружие против советской власти поднимал. Да как же ты можешь со мной равняться, черт!

— Равнение-то наше имеется промеж нас не по нашему нынешнему положению, а по нашему духу, им мы роднимся, и ты не кипятись, — спокойно говорил Евдоким и как ни в чем не бывало снова принялся за сало. — Теперешнее твое нутро-то и мое нутро прошедшее схожие; ей-богу! Вот в чем вся штуковина! И через то мин радостно.

— Так, так, значит, радуешься? — Никита усмехнулся. — Знать, роднимся мы духом и нутром? Придет же в голову такая чертовщина! Да ты сперва загляни в свое нутро. Нашу новую жизнь — это всем известно — ты возненавидел еще в молодости, оттого и бездельничаешь все эти годы, тунеядствуешь. Бастуешь! А я ее, нашу новую жизнь, люблю, труд свой в нее вкладываю и считаю, что никакой лучшей жизни человеку не требуется. Ты же и сейчас, уже состарившись, все еще ждешь, что колхоза не станет, бродяжничаешь по станице, родного брата, знатного труженика, и всех нас, твоих родичей, позоришь… Так где же, извиняюсь, в чем именно ты усмотрел это самое наше родство по духу и по нутру? Нету его, того родства, и быть не может, черт!

— Опять вскипел? Знать, взяло за живое. — Евдоким выпил еще одну рюмку. — А ты осмотрись хорошенько. По природе оба мы хозяева, жадные до собственности. Приведу пример. Допустим, прихожу я до Максима. Как и ты, свой племяш. Во дворе у него, как на курорте, чистенько, повсюду травка, цветочки, дорожки. Гляжу на всю эту красивость, а в душе моей пусто, ничто ее не тревожит и не радует. Вот и выходит: родной племянник, а чужие мы с ним. А прихожу к тебе, погляжу на твое подворье, и в душе моей все переворачивается. Былое вспоминается. И становится мне не только радостно, а и завидно… А почему? Да потому, что нутром своим мы с тобой родные. Смекаешь?

— Нечего нам в разную теорию вдаваться, — спокойно, рассудительно ответил Никита. — Лучше потолкуем о делах житейских, сказать, земных. Вот ты сам сказал, что все, что имеется у меня во дворе, тебя радует. А ить мне одному с жинкой ох как трудно. И я прошу тебя — подсоби…

— Это как подсобить? Чем?

— Трудом. Чем же еще? Видишь ли, жинка у меня хворая, малосильная. Сам же я день и ночь в пути да в дороге, от руля не отрываюсь. Вот и прошу как родственника: подсоби, Евдоким Максимович. — Никита смотрел на помрачневшее лицо Евдокима, ждал, что он скажет. Евдоким молчал. — Сильно перетруждаться тебе не придется. Один раз в день придешь ко мне часа на два-три и подсобишь жинке. Ну, само собой, отобедаешь, водочку обещаю завсегда и вдоволь. Так что, как говорится, будешь и сыт, и пьян, да еще и нос в табаке! Так что, Евдоким Максимович? Согласный?

— Не могу согласиться.

— Это почему же так? Водочку, знаю, обожаешь.

— Обожаю ее, стерву, это верно.

— Вот и давай по рукам.

— Не, не, из этой затеи ничего не получится.

— Да почему же? Вот чудак!

— Мне, брат, не такую работенку сулили, с обмундированием и со всем прочим… Отказался.

— Я тоже куплю для тебя спецодежду. За этим дело не станет.

— Знать, что? В батраки кличешь? — Евдоким потянулся к кубанке, начал не спеша примащивать ее на кудлатую голову. — Не-е, батрачить я не могу, сказать, совесть не дозволяет.