Том 5. Калина красная

Особенно меня поражал на этих репетициях Василий Шукшин. Он подбирался к каждой фразе со всех сторон, долго искал различные интонации, пробовал говорить слово по много раз то с одной интонацией, то с другой, искал свои, шукшинские, паузы. Шукшин произносил свои фразы удивительно легко. На первый взгляд он говорил так, как и в жизни, – не повышая голоса, но в то же время в нем чувствовалась внутренняя сила, необузданность характера бронебойщика Лопахина.

Я завидовал Шукшину. У меня с текстом возникало много трудностей. В фильме есть одна большая сцена, где Некрасов рассказывает о своей окопной болезни. Меня пугало обилие текста. До этого все мои роли в кино не отличались многословием, а тут целый монолог.

Я решил просто выучить текст, крупными буквами написал на картонных листах слова роли и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю. Потом сделаю зарядку и опять повторяю слова. И так почти целый день. На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин спросил меня:

– Ты чего там все бормочешь у себя?

– Да роль учу, – и рассказал о картонных листах.

Василий Шукшин внимательно выслушал, чуть вскинул брови, улыбнулся краешком рта:

– Чудик ты, чудик. Разве так учат? Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Будто это с тобой было, с тобой произошло. И текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе... Чудик!

Попробовал я учить текст по совету Василия Макаровича. И дело пошло быстрее, хотя на это ушла еще неделя.

Наблюдая за Шукшиным, я стал смотреть на него как бы через объектив скрытой камеры. Я с интересом смотрел, как он репетирует, разговаривает, как держится с людьми. Внешне все очень просто. Я бы даже сказал, что Шукшин был излишне скромен. Большей частью я видел его молчаливым, о чем-то сосредоточенно думающим. Чувствовалось, что в мыслях своих он где-то далеко. В обычной жизни он говорил скупо, старательно подыскивая слова, часто сбиваясь, несколько отрывочно и скороговоркой, вставляя массу междометий и комкая концы фраз. Не все порой становилось понятным при разговоре с ним, но я удивлялся глубине его мыслей, метким замечаниям при оценке какого-либо события или человека. Он удивительно умел слушать собеседника. Поэтому, наверное, раскрывались перед ним люди до конца, делились самым сокровенным.

К нему тянулись люди. Бывало к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу:

– Слышали мы, тут Шукшин есть. Повидать бы его нам.

Выходил Василий Макарович.

– Здравствуйте, – говорил, – ну что вам?

– Да мы тут рядом, уха у нас. Поговорить бы немного...

Поздно ночью возвращался в свою каюту.

– Ну, как встреча? – спрашивал я.

– Да вот, посидели... – неопределенно отвечал он. Потом улыбаясь добавлял: – Занятные люди. Занятные.

Василий Макарович любил природу. Он мог остановиться в степи или на берегу Дона, набрать полную грудь воздуха и сказать:

– Господи, красотища-то какая... Запах какой! Ну, что может быть лучше русской природы?

Потом сорвет какую-нибудь травинку, понюхает ее и скажет, как она называется. Память у него была необычайная.

Как-то на репетиции, заметив, что я сижу и по привычке трясу ногой, он сказал мне:

– А знаешь, недавно я у Даля вычитал: когда ногой трясешь, это раньше называлось – черта нянчить.

На корабле отмечали чей-то день рождения. Позвали Шукшина.

– Я лучше писаниной займусь, – сказал он, извиняясь – Да и не пью я...

А мы долго сидели за столом, потом вышли ночью на палубу. Смотрим, в окошке каюты Шукшина горит свет. Подкрались мы и, не сговариваясь, запели хором: «Выплывают расписные Стеньки Разина челны...». Глянул из окошка Василий Макарович, засмеялся:

– Не спите, черти...

Василий Макарович любил Шолохова. Нередко на репетициях он восклицал:

– Ну надо же, как фразу-то написал, а? Так точно и хлестко! Да-а-а.

Когда мы ехали в станицу Вёшенскую, я видел, как волновался Шукшин. Приехали поздно вечером, переночевали в гостинице. Утром зашли в книжный магазин и купили книги Шолохова, чтобы он подписал их нам на память. Так с книгами под мышкой и вошли к нему в кабинет.

Встретил нас Шолохов радушно. Я первый раз видел его. Думал, он высокий, а он оказался небольшого роста. Крепкое рукопожатие, взгляд умных живых глаз. Говорил Шолохов спокойно, неторопливо. Мы попросили автографы.

– Нет-нет, что вы! – замахал он руками. – Таким хорошим людям и вот так, наспех, что-то написать... Ни за что! Я вот обдумаю, а потом каждому напишу хорошие слова. Книги не оставляйте. Сам пришлю.

Потом в большой комнате сидели за длинным столом. Шел оживленный разговор, в основном, конечно, о фильме: как снимать, как играть, какие будут пожелания.