Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

— Я взвесил все обстоятельства. Невозможно оставлять ее здесь, в этих условиях, от отца ее и от Шакала можно всего ожидать. Самый строгий надзор может оказаться не достигающим цели. Что же касается виллы возле Сан-Джироламо, то она не только превосходна в смысле покоя и уединенности, но имеет еще и то преимущество, что находится поблизости от больницы, управляемой человеком высоких умственных и душевных качеств, который в высшей степени строго относится к своим обязанностям и на которого я могу всецело положиться. Между прочим, я знаю, что отец ее не станет противиться ее переезду. А не следует забывать, что его права имеют поддержку со стороны закона и что поэтому необходимо считаться с ним. Я не хочу откладывать этого дела. Я назначил отъезд на завтра.

До этой минуты Паоло еще не испытывал чувства окончательной разлуки, оторванности от нее, неизбежности расставания. Этот переезд показался ему настоящим странствием души, в мыслях ему предстал не сад из жасминов, воспетый Гафизом, но Дворец Безумия и подземные склепы. Затем он вспомнил о раненой антилопе с большими глазами, неясными, как глаза Лейлы.

Вечером ему пришло в голову ради прощания зайти в их приют, войти в зеленую пещеру. Лестница имела мрачный вид и освещалась желтым огоньком, зажженным на площадке; она имела такой вид, будто на ней остались пятна крови, не смытые после совершившегося преступления; тишина и безмолвие стояли на ней, но для него она вся оглашалась ударами в дверь, которые наносил незнакомец. Когда он был уже в комнате, его видения приняли такой противоречащий действительности и его чувствам характер, что он начал опасаться, не заразился ли и он безумием. Его видения принимали образ Изабеллы, перед ним была как бы сама живая красота Изабеллы, как бы ее косы, затылок, руки, плечи, грудь, колени, ноги. Все эти видения приняли жизненность; приняли человеческий облик, патетический и совершенно явственный. Изабелла была и тут и там. Стоило ему двинуться, он уже чувствовал ее, касался ее, от прикосновений ее начинал слышать в сердце глухие удары, приступы красного ужаса, во время которых приход сладострастия казался похожим на близость небытия, в такой короткий срок воспоминания успели воплотиться в телесную оболочку, надвинулись на него, как зверь на четырех лапах, и обдали его тяжелым, душным, звериным дыханием. Затем стали бушевать, стали пожирать друг друга; и продолжали оставаться живыми и дикими, и только бешенее становились их порывы. «Помни мои слезы, как я буду помнить то слово, которым ты сопровождал свои удары».

А шестой день был днем гнусных открытий.

Любезный инспектор дал знать Паоло Тарзису, что имеет ему сообщить кое-какие сведения, в высшей степени деликатного характера, касающиеся таинственных событий ужасной ночи. «Что там может быть еще нового? Что еще более прискорбного?» — спрашивал себя человек, переживший все катастрофы; в это время он уже совсем приготовился в путь.

В это время Изабелла уже, может быть, ехала по Вольтерранской земле среди меловых ломок Вальдеры, среди бесплодных обнажений; с гипсового холма ей должен был открыться стоящий на вершине горы, как на краю дантовской башни, Город Ветров и Камня со своей длинной линией стен и башен.

Как бы провожая ее в своем воображении до трех кипарисов, стоявших вроде трех орудий мучений на голом холме, он решил пройти через площадь Сан-Фиренце, прежде чем пойти на беседу, сулившую неожиданности. Маленькая дверь, через которую она входила в церковь, имела над собой окно с железной решеткой. Фасад был белый, и на стенах среди камней были гербы, к стене была приставлена большая деревянная лестница; две другие лестницы лежали на полу — являлась мысль, что подобные лестницы могли быть приставлены к крестам, на которых распинали людей; в стороне от входа стояла вынесенная из церкви кафедра.

Все эти предметы, виденные им в первый раз, оживились для него дыханием жизни, как будто в них вселился жизненный дух Изабеллы. Сердце у него налилось отчаянной жалостью, когда он разглядел в полумраке маленький бассейн со святой водой, в нем поблескивала вода, та самая, в которой, может быть, бедная больная по привычке помочила свои пальцы перед крестным знамением.

Он прошел по могильной плите, по короткому коридору с черными шкафами по сторонам. Вошел в церковь; взглянул на черные и белые плиты пола, на котором она стояла на коленях перед мраморной балюстрадой, окружавшей алтарь; посмотрел более пристально. Вид всех предметов отпечатался на его скорби один за другим, не сливаясь друг с другом.

«Что она делала все время, пока была тут? Стояла на коленях? Сидела? Молилась? Могла ли она еще молиться? И о чем она могла молиться?» Он глядел, не отрывая глаз; и глаза у него расширялись, желая все видеть, все воспринять, и все лицо сияло жизнью взгляда, как в тот час, в Мантуе, как в том месте, где все видимые знаки говорили и все призраки пели.