Том 5. Наука и просветительство

– Совсем трудно стало представлять себе, что такое честь. Сдержанность: оскорбление от низшего не ощущается оскорблением. В коммунальной квартире так прожить трудно. У Ахматовой было очень дворянское поведение.

– Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным?

– Да.

– О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те.

– Как Евг. Иванов писал Блоку по поводу секундантства, помните? «Помилуй, что ты затеял: что, если, избави Боже, не Боря тебя убьет, а ты Борю, – как ты тогда ему в глаза смотреть будешь? И потом, мне неясны некоторые технические подробности, например: куда девать труп…». Вот это по Соловьеву.

– Отчего Пастернак обратился к Христу?

– А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой? Когда отступаешь, то уже не разбираешь, что принимать, а что нет.

– Ахматова смолоду верующая.

– Пастернак, вероятно, тоже: бытовая религиозность, елки из «Живаго».

– Нет, у Пастернака сложнее: была память о еврействе.

– А я думаю, просто оттого, что стихи перестали получаться.

– А почему перестали?

– Он не мог отделаться от двух противоестественных желаний: хотел жить и хотел, чтобы мир имел смысл. Второе даже противоестественней.

– Не смог отгородиться от среды: дача была фикцией, все равно варился в общем писательском соку.

– Ему навязывали репутацию лучшего советского поэта, а он долго не решался ее отбросить, только в 37-м.

– Когда он родился? Да, в 1890‐м, удобно считать: 50 лет перед войной, 55 после войны [«Это он на собственный возраст примеривает», – сказал потом Ф.], война ослабила гайки режима, мир опять затянул их. О том, как он отзывался на антисемитские гонения и дело врачей, нет ни единого свидетельства, но в самый разгар их он писал «В больнице»: «Какое счастье умирать».

– Не люблю позднего Пастернака [оказалось: никто из собеседников не любит]. Исключения есть: про птичку на суку, «Август», даже «Не спи, не спи, художник». Но вы слышали, как он их читает? Бессмысленно: я ручаюсь, что он не понимал написанного.

– Ну, не понимать самого себя – это единственное неотъемлемое право поэта.

– И сравните, как он живо читал фальстафовскую сцену из «Генриха IV» и сам смеялся.

– Он читал ее мхатовским актерам и очень старался читать по-актерски.

– И потом, любоваться собою ему, вероятно, было совестно, а Шекспиром – нет.

– Я стал понимать Пастернака только на «Спекторском», лет в 16.

– Я тоже, хотя к тому времени и знал наизусть половину «Сестры – жизни», не понимая. «Значенье —суета и слово – только шум». А вы?