Том 5. Произведения 1856-1859 гг.

Хозяинъ былъ Генералъ, гусаръ стараго времени, и давно знакомъ съ Вереинымъ.[79] Онъ принялъ его хорошо, посадилъ[80] на верхнемъ конц стола между адъютантомъ Главнок[омандующаго] и Ф. А. Во все время обда пли псенники, на другомъ конц стола корнеты и поручики, сначала робко смотрвшіе на верхній конецъ — оживились и говорили громко. Крымское вино и портеръ замнились шампанскимъ. Адъютантъ спорилъ, что онъ выпьетъ больше всхъ. В[ереинъ] сталъ пить съ нимъ и выпилъ пропасть. За бланманже закурили сигарки, и разговоръ о Севастопол и ошибкахъ начальства замнился разговоромъ о женщинахъ, лошадяхъ, не потому, чтобъ находили его веселй, но такъ, по привычк, будто такъ надобно.[81] Притворялись, что интересны дла военныя и справки, хотя всякой зналъ, сколько получаетъ дохода К. И.; теперь притворялись, что весело пить и говорить объ лошадяхъ.

Вереинъ никогда не думалъ, что притворяются, но онъ ужъ такъ привыкъ къ этому, что зналъ впередъ все, что будетъ: какъ сниметъ сюртукъ одинъ, потомъ другой, какъ пойдутъ къ псенникамъ, какъ будутъ пть гусарскія псни, какъ Р. Вал. будетъ махать руками, какъ будутъ пить за здоровье полка, за здоровье гостей почетныхъ, за защитниковъ Севастополя, а потомъ такъ будутъ пить за шуточныя здоровья, какъ подойдутъ къ псенникамъ, какъ гусары будутъ комедію ломать. И пить ему не хотлось, но ужъ такъ вино на стол, будто весело, и другимъ бы было непріятно. Другіе думали то же самое. Особенно такъ думалъ адъютантъ, но надо mettre другихъ en traіn,[82] и пошелъ плясать. Генералъ притворился, что радъ и смется, несмотря на то, что съ секунду въ глазахъ его при этомъ выразился испугъ, что это неприлично и не удержать ли его. Потомъ адъютантъ сказалъ Маіору, что онъ перепилъ его. Маіоръ сдлалъ, какъ будто, это ему непріятно, и выпилъ цлый стаканъ. Стаканъ этотъ былъ лишній. Голова у него закружилась, а тутъ адъютантъ потащилъ его плясать. Генералъ истинно устыдился; но онъ, злобно стиснувъ зубы на свою глупость, прошелъ таки казачка. Длинныя ноги зацепились одна за другую, и онъ упалъ. Онъ сдлалъ ужасную гримасу, будто смется, бакенбарды мокрыя какъ то жалобно отвисли, онъ всталъ и пошелъ прочь отъ палатокъ въ садъ. Въ саду надъ канавкой онъ остановился, уперся головой объ дубъ и долго силой воли не могъ остановить круженья головы. Вода текла, камары по ней, трава, на которую онъ вдругъ открылъ глаза. Вдругъ ему вспомнилось дтство, семейство отца и старуха бабка. Онъ легъ головой на траву и мгновенно заснулъ.[83] Проснувшись, онъ нашелъ въ палаткахъ игру. Пропонтировалъ 100 р. и, притворяясь, что ему все равно, съ мрачнымъ лицомъ пошелъ ужинать. Опять невольно вс притворились, что празднуютъ что-то: Полкъ кавалеріи, духъ, и онъ выпилъ много, но нестолько. Почетных гостей не было, ужинъ былъ проще.[84] Онъ пропонтировалъ еще 150, которыхъ у него не было, и похалъ домой.[85] Дорогой опять привычная грусть начала сосать его. Какой то непонятный вопросъ — зачмъ? безпрестанно представлялся ему, и ему было все грустне и грустне, и вмст съ тмъ онъ вспоминалъ, что говорилъ про справки и говоритъ: хорошо [у] бабушки, и дремля твердилъ это теперь. Шинель становилась сырй и сырй, лужи больше и больше. Но вотъ кусты, кажется эти.[86] Да, надо завтра взять деньги изъ ящика, отдать, этаго каналью фуражира выпороть, что сно купилъ по 80, а у Генерала по 60. Пріду домой — небось палатка насквозь промокла, и постель мокра, а Николаевъ пьянъ наврно, — и онъ снова закрылъ глаза. Сказано, что если вруешь, то горы подвигнешь. Господи, подумалъ онъ, дай мн семейную тихую жизнь, выведи меня отсюда.