Том 5. Произведения 1856-1859 гг.

[87] Онъ посмотрлъ кругомъ, мсяцъ совсмъ уже выплылъ, но его перерзала тонкая черная тучка. Темная полоса тучи такъ же[88] рзко отдлялась отъ горизонта. Мелкій дождь сыпалъ сверху изъ сплошнаго сраго неба. Направо ровная даль, налво огни Севастополя. Дорога блла рзче, извиваясь между чернымъ кустарникомъ, изрдка узкими тропинками огибая его. Такъ вотъ, за этими кустами, полверсты небольше будетъ, подумалъ онъ, снова закрывая глаза. Онъ совершенно забылся минуты на дв. Когда онъ открылъ глаза, дождикъ переставалъ, едва сыпался, когда приносило его втромъ изъ дальней тучи; было свтлй, тже кусты виднлись съ обихъ сторонъ дороги, но кусты эти были выше и чаще, точно аллея. Чмъ больше онъ вглядывался, тмъ боле измнялись они; онъ поглядлъ на право: кусты мшались съ высокими деревьями, которыхъ, онъ твердо зналъ, небыло въ этомъ мст. За деревьями между ними блестла вода, двигаясь между корней, которые сами бжали, одинъ застилая другой. Онъ сталъ вглядываться: это похоже было на садъ. — Онъ оглянулся на лво, гд не смотря чувствовалъ свтъ и принималъ его за огни выстрловъ Севастополя. Эти дальніе огоньки не мелькали, а стояли на мст ровнымъ четвероугольникомъ. Не было сомннья, это домъ съ освщенными окнами. Куда я захалъ? Однако онъ толкнулъ впередъ лошадь. Вотъ и въздъ въ аллею, по которой лошадь пошла сама какъ домой веселой иноходью. Онъ посмотрлъ на лошадь, — и лошадь была другая, вороная, съ толстой шеей и острыми ушами и длинной гривой. Въ ней чувствительна была сила и игривость, она бойко раскачива[ясь] потопывала по лужамъ и подкидывала спиной и подергивала поводья, поварачивая голову, то направо, то налво.[89]

Едва она подъхала къ крыльцу, какъ въ темное окно высунулась сзади освщенная женская фигура и по лстниц послышался топотъ. Вышелъ старикъ дядька его и взялъ лошадь.

— [ 1 неразобр.] промокнуть П. Н. — сказалъ онъ. Какая то собачонка съ визгомъ стала вертться вокругъ лошади.

— Нехорошо, Петръ Николаичь, — сказала женская фигура, — не слушаться жену: я говорила, что будетъ дождикъ. — Вереинъ тотчас узналъ голосъ М. Н., онъ понялъ, что она жена его, но странно, удивился очень мало. Онъ почувствовалъ себя дома и уже давно. Что-то прилило къ сердцу — счастіе. Онъ вошелъ на лъстницу. Все это было ему ново, но знакомо, ужасно знакомо и мило. Этотъ ларь, ручка двери и т. д. Онъ даже вспомнилъ, что узжая изъ дома почти поссорился съ женой за то, что она не хотла отнять отъ груди младшаго ребенка, двочку, которой былъ ужъ 2-й годъ. — Она упрекнула его въ своеволіи, а онъ посмялся довольно зло надъ нжностью, которую будто она афектировала. — Онъ вошелъ на лстницу. — Все было какъ слдуетъ.[90] Жена встртила его. Она много похудла, лицо было прозрачно, руки ужасно худы, но та же милая добродушно веселая улыбка, волосы ея были зачесаны назадъ, на ней было пестрое голубаго цвта платье. — Я тебя послушала, мой другъ, — сказала она, цлуя его въ щеку, — я отняла Машу. — Ахъ напрасно, — сказалъ онъ недовольно, — а я хотлъ сказать, что я вралъ утромъ, виноватъ. — Она улыбнулась. — Хочешь чаю, мы пили, но самоваръ ждетъ тебя. — Они вошли въ гостиную, на диван за картами сидела старушка мать Вереина, которая умерла тому назадъ лтъ 8 и теперь постарла очень. У окна сидлъ старшій братъ. Онъ читалъ вслухъ, подл него стоялъ кудрявый мальчишка,

* II.

ОТРЫВОК ДНЕВНИКА 1857 ГОДА.

[Путевые записки по Швейцарии.]

15/27 Мая. Нынче утромъ узжали мои соотечественники и сожители въ Кларанскомъ пансіон Кетерера. Я давно уже сбирался идти пшкомъ по Швейцаріи, и кром того мн слишкомъ бы грустно было оставаться одному въ этомъ миломъ Кларан, въ которомъ я нашелъ такихъ дорогихъ друзей; я ршился пуститься въ путь нынче же, проводивъ ихъ.

Съ утра въ 3-хъ нашихъ квартирахъ происходила возня укладки. — Впрочемъ, наши хозяева поняли насъ русскихъ и, несмотря на то, что мы вс хвастались другъ передъ другомъ своей практичностью, укладывали за насъ трудолюбивые муравьи Кетереры.

Долго я пытался достигнуть акуратности нмецкой, но теперь ужъ махнулъ рукой, утшая себя тмъ, что ежели у меня и пропадаютъ и пачкаются и мнутся вещи больше, чмъ у Прускаго Генерала, который укладывался два дня не переставая, за то ужъ и никому такъ равнодушно не обойтись безъ пропащей вещи и не носить испачканнаго или измятаго платья. Это тоже русская практичность въ своемъ род.

Въ 8 часовъ мы вс въ послдній разъ сошлись за Кетереровскимъ чаемъ, въ маленькомъ salon[91], съ ситцевыми гардинками и портретами Наполеона въ Берлин и Фридриха съ кривымъ носомъ. Вс были такіе же чистенькіе, общительные, жизнерадостные, какъ и каждый день въ продолженіи 2-хъ мсяцевъ. —