Том 5. Просто любовь. Когда загорится свет

Алексей всегда еще издали приветствовал его глазами. Не то ли это знамение, не тот ли призыв, который он чувствовал, когда сквозь огонь и воду, сквозь леса и болота, сквозь кольцо врага проносил знамя своей дивизии, свернутое на груди под шинелью? Между тем боевым знаменем и этим флажком была связь, цепь крепких, навеки спаянных звеньев. Дорога была ясна, и они стояли на ней, как путеводители, — и то знамя, большое, вышитое золотом, и это — маленькое, простое и скромное. Алексей вспомнил то знамя и свой тогдашний обет. В сердце уже не было рвущей тоски. Мечта осуществлялась здесь, в суровой борьбе с развалинами, в ожесточенной схватке с трудностями, в этой кипучей жизни, которая открывалась перед ним за высоким дощатым забором.

Покончив с котлом, Алексей с усиленной энергией взялся за турбины. Сначала за одну. С нее сбросили накиданные сверху глыбы и плиты и теперь подкапывались под повалившиеся набок корпуса. Люди, как кроты, рыли мерзлую землю, звенящую под ударами ломов. Подпирали балками, готовили тросы и канаты, подводили подъемный кран. И тут-то произошло несчастье. Алексею казалось, что он все рассчитал, проверил, все предусмотрел. Но, видимо, одна из петель была накинута слишком близко к краю. Канат соскользнул, и, уже поднятая одним углом вверх, оторвавшаяся от земли машина со скрежетом рухнула вниз. Застонала земля. На грохот осыпающихся развалин ответил пронзительный человеческий крик.

Людмила в это время была у себя на работе. Теперь бывали дни, когда война становилась чем-то далеким, почти нереальным. Где-то там еще продолжалась борьба, гремели выстрелы, но здесь, за тысячи километров — да, теперь это были уже тысячи километров — от фронта, люди почти не чувствовали ее. Названия местностей, упоминаемых в сводках, даже выговорить было трудно, и они не приобретали реальных форм, ускорявших биение сердца, вызывавших слезы, как раньше, когда войска, освобождая родную землю, отбивали у врага города и деревни, которые человек знал, любил, которые были окрашены воспоминаниями об определенных людях, домах, связаны с лицами знакомых и близких.

Минутами Людмила изумлялась, как быстро люди привыкли к победе. Они врастали в нее, считали ее само собой разумеющимся событием. Впрочем, это были люди, у которых никого не было на фронте. Но и другие тоже — и на них отражалось это настроение уверенности. Даже на донорах: реже стали появляться новые.

Но сама Людмила, все время работая в институте по переливанию крови, осязательно, наглядно знала, что война продолжается и что цена победы нелегка. Бывали как бы полосы затишья, когда работы было меньше, когда бои, по-видимому, шли с меньшим напряжением, и волны усиленного подъема, когда от института требовали все больше и больше.

А как раз теперь поднималась нарастающая волна. Видно, не легко было продвигаться вперед и вперед там, на немецкой земле. Настойчиво, непрерывно поступали требования: больше крови, больше, еще больше. Перевязывая руку донора, сливая кровь в ампулы, она не могла не думать о том, что это лишь ничтожная часть той крови, которая там, под Берлином, льется потоками, впитывается в землю, просачивается сквозь повязки, хлещет на руки санитарок и хирургов. Всех сотрудников нагрузили дополнительными часами работы, искали новых доноров. С утра до ночи кипела работа, проходили вереницы людей, наполнялись ампулы, непрерывным стремительным потоком шла кровь. А там было все мало, все мало, словно нужно было заполнить озеро, вода из которого непрерывно уходит сквозь сорванную плотину и ничем ее не задержишь. Остро, как никогда, почувствовала Людмила войну. Как раз сейчас, когда она чуть не забыла о войне, война подошла близко во всей своей жестокости, — все вновь и вновь раздавалось настойчивое требование: больше! скорее! еще больше!

Она работала теперь с утра до вечера. Когда она закрывала глаза, перед ней мелькали красные струйки, наполняющаяся стеклянная посуда, белые повязки. Как некогда, когда ребенком в родной деревне она, бывало, с утра до ночи собирала землянику, пока не наполнялась корзинка. А потом, вечером, когда закрывала глаза, под веками возникало зеленое пространство, испещренное красными ягодками, утомляло, не давало спать. Только теперь то были не ягоды — это была кровь, которую посылали под Берлин. Да, это все еще война, — и сейчас, когда люди хотели думать лишь о победе, когда они ныли по поводу крупы, выданной вместо жиров, по поводу неподвезенного топлива. А там струями лилась кровь, море крови, и облик войны возникал перед Людмилой, реальный, почти осязаемый.

В эти тяжкие дни, когда в голове шумело от напряженной работы и ноги по вечерам дрожали от усталости, отошли на второй план все личные огорчения. Она снова была прежней Людмилой, снова боролась не за свою, а за чужую жизнь, и не было времени размышлять, пережевывать настоящие и выдуманные беды. Все чувства притупились, кроме одного-единственного: необходимо ответить на это настойчивое требование, необходимо помочь, спасти, дать больше, больше, больше!