Том 5. Просто любовь. Когда загорится свет

— А управдома?

— Фу, управдом… Если хочешь знать, я никого не боюсь.

Чердак был темный и пустой, трубы стояли здесь, как забрызганный известью лес. Сквозь железо просвечивали щели. Было душно и неприятно. Ася вздрогнула.

— Здесь есть крысы?

— Откуда! Осторожно, переступи эту балку, вот здесь.

— Ты и крыс не боишься?

— Тоже мне!.. Я покажу тебе как-нибудь во дворе, как я стреляю в них из рогатки. Хочешь?

— Нет… А фашистов… фашистов ты тоже не боишься?

Вовка взглянул на нее исподлобья.

— Выдумала!.. А почему тебе пришли в голову фашисты?

— Не знаю.

— Видели мы и фашистов, — протянул он медленно, протирая ладонью какое-то замазанное окно.

— Что это?

— То самое… Смотри, здорово видно.

Она прильнула носиком к грязному стеклу, но сперва ничего не увидела.

— Видишь?

— Крыша…

— Нет, нет, там, дальше, смотри прямо перед собой, напротив, видно ведь.

Только сейчас Ася разобралась. Словно здесь же, перед ней, рукой подать, было окно. В комнате горела лампа и было ясно видно, что там происходит.

— Это комната Феклы Андреевны? — спросила Ася сдавленным шепотом. Ей казалось, что та может услышать, хотя это было далеко и между чердаком и окном зиял провал двора.

— Видишь?

— Вижу.

Фекла Андреевна ходила по комнате, иногда ее вытянувшийся силуэт закрывал лампу, и над столом мелькали черные тени рук, причудливо увеличенные.

— Что это?

— Смотри, смотри.

На столе, на стульях, на диване Фекла Андреевна раскладывала какие-то предметы. Ася поднялась на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Вова поддержал ее.

— Теперь хорошо?

— Да, только… что она делает?

Мальчик захихикал.

— Сокровища свои раскладывает, понимаешь?

— Какие сокровища?

— Ну, жратву, конечно!

Да, теперь она видела. Мешок с мукой — старуха засунула руку в его содержимое, поднесла руку к глазам, а потом пересыпала сквозь пальцы белые струйки. Из второго мешочка — это, очевидно, была гречневая крупа — падал коричневый ручеек. А затем ящик с сахаром. Потом сухари, целая гора сухарей.

Теперь Фекла Андреевна отошла от стола и любовалась всем тем, что стояло и было разложено в ее маленькой, тесной комнате. Крупы, мука, консервы, сушеные фрукты, колбаса, запасы продовольствия, тщательно собираемые, стаскиваемые откуда возможно, ревниво скрываемые от людских взоров.

— Но что она делает? — недоумевала девочка.

Вова пожал плечами.

— Ох, какая ты! Любуется, понимаешь? Смотри, как она улыбается, видишь? Старая скупердяйка! И за десять лет не сожрала бы этого.

Ася соскочила с бревна.

— Не хочу смотреть. И это вовсе некрасиво подсматривать. Ты обещал показать мне интересное, а это вовсе неинтересно.

— О, неинтересно! Смотрите на нее… Неинтересно! А старуха ведь потому всегда так свою комнату закрывает и никого туда не пускает, чтобы люди не узнали… А я ее высмотрел. Она часто так. Разложит все и смотрит, смотрит.

Ася от непонятного волнения вдруг расплакалась.

— А ты чего? Сдурела? Чего ревешь?

— Не хочу, не хочу, ты противный мальчишка, а я не хочу, я иду домой…

— Да иди себе, я тебя не держу. Смотрите, какая цаца. Вон как ревет, вся измазалась.

Ася взглянула на свои мокрые от слез пальцы и испугалась.

— Потому что здесь такая пыль, грязно всюду, а я опиралась.

— Ну, ступай, ступай домой, паинька, умойся, папочке пожалуйся.

— Вот и пойду. И уже никогда с тобой не стану ходить, хотя бы ты не знаю что обещал.

— Как раз, просить тебя буду!

Ася быстро выбралась на лестницу и сбежала вниз. Вова снова прильнул носом к стеклу, назло самому себе, потому что знал уже это зрелище наизусть и без Аси ему вовсе не хотелось созерцать его. Но Фекла Андреевна, словно почувствовав чужой неотрывный взгляд, подошла к окну и, подозрительно выглянув в надвигающиеся сумерки, спустила приклеенный к палке большой лист черной бумаги.

Она снова подошла к столу. Искривленные пальцы перебирали холодную, сыпучую муку, растирали манный песок, ощупывали скользкую поверхность жестяных банок. От наслаждения она прикрывала глаза. Всего было вдоволь. Желтело пшено, сверкал, как алмазы, сахар, шуршал чай в цветных обертках. Она тщательно осмотрела кольцо колбасы, нет ли на ней плесени. Но колбаса высохла, стала как железо, и, твердая и легкая, темнела, как спящий уж. Старуха жевала беззубым ртом, ощущая на языке вкус пищи, сытный, теплый, пахнущий. Это была жизнь, гарантия жизни, щедрое изобилие, обеспечение, уверенность, счастье.

В сотый раз, снова и снова переживала она свое необъятное, непостижимое, острое счастье — она жива. Исчезли дома, улицы, в руинах лежал город, израненный бомбами, изорванный в клочья артиллерийскими снарядами. Не устоял и гранит, базальт и мрамор, а она жива. Десятки и сотни тысяч людей погребли развалины, ледяные глыбы, темная земля — сильных, молодых, цветущих, а она жива.