Том 5. Проза, рассказы, сверхповести

Над грёзой громадною глаз
Он весь, как костер.
К востоку и западу он руки простер,
Смуглый и желтый, как краска заката.
Его полотнище – пятно облаков,
А глаза – синий просвет в синеву.
Раз, еще раз!
Та ладонь, которой
Ласкал он голову младенца,
Силою молота
Грубо проколота.
Воин был хладен и ловок.
Спаситель так бледен.
Казалось, сквозит,
Как облако около месяца,
Его выпрямленное тело.
А воин взял руку другую
И молотом снова разит.
– Начальник нам приказал
Тебя распять,–
Шептал угрюмо.
И снова иссиня-черная
С золотой соломы поднялась голова.
Опять? Стучат там.
Пусть басни говорят внучатам,
Что ты святой
И что висишь, за нас страдая,
И что ты Сын Божий.
Угрюмый сын труда я.
За все расплачиваюсь своей кожей
И с ней порой знакомы плети,
А это худшее на свете.
Ну вот, висишь, пророк, Сын Божий.
Как дышит грудь! Как бьются ребра!
А сам ведь я не злой, я добрый
И есть семья вдали и дети.
Эй, стража! Дайте гвоздь!
Еще удар один, и ногу,
Руки размахом изловчась,
Прибью к столбу людскому Богу.
Постой, родной! Сейчас! Сейчас!
Не у невесты ты, здесь плаха.
Зачем же Бог дрожит, как птаха,
Когда ей мальчуган,
Пред тем как голову красивую свернуть,
На темя дышит И топорщит перья.
Ты слышишь? Бог не слышит!
Ты плачешь? Слушай, ты Хороший малый.
Послушай, Бог, не балуй.
Послушай, слезы это суеверье,
А красных слез я раньше не видал.
Опять трепещет грудь,
Как крылья у пойманной птицы
В ладонях человека, пленницы темницы,
И вспыхнуло лицо глазами лучезарной муки,
И светятся, большие, из темноты.
Сошел с ноги, упал на руки.
Сорвется? Нет.
Закон судьи верней тенет.
И из него при мне рыбешка
Ни одна еще не ускользала.
И гвозди хороши.
И столб дубовый гроз удар,
Наверное, не раз изведал,
И прочно встал, как камень крепок,
На камне у сосны, у щепок.
Ты шепчешь: «Боже, Боже».
Да разве двое вас? И ты, и он?
О, громкий вопль! О, знойный стон!
Чего ты ждешь от темноты,
Когда такой он, как и ты?
Скажу по совести, что не поможет.
Тебе здесь сутки нужно мучиться.
[Я старый человек, бывалый,
И это дело мне знакомое.
Его веду я от отца.
Ведь от отцов род смертный учится.
Тебя сниму я, мертвеца.
Зачем ты жил? Зачем ты жив?
Он был сутул и крив,
Лицо же в оспе…. Да.
Ты снова стонешь: Господи!
Кого зовешь ты, – призрака пустоты,
Товарища в судьбе?]
Бывало, в роще соловьиной
И свист, и стон, и неги
Любовных тел неясный трепет,
И праздный бред, и тихий лепет,
И птичей <песни> гром и гомон.
Но над суровою холминой,
Над смерти отданной долиной
Закон суда стоит не сломан,
И из вечерней темноты
Такой же смотрит, точно ты,
В венке колючего шиповника.
Ты только лучше их.
А завтра спеленаю я
Ту землю хладную, что была тобой,
Закрою веки и отдам
Твоим родным, твоим друзьям
Тело казненного пророка.
Он умер, не опасен, хороните.
А над ним,
Точно в зеркало девица,
Ворон белой колесницы
Смотрит в мертвые ресницы,
Где красивой влагой синей
Чуть задернуты глаза.
К копью прислонится, как к кубку,
И выпьет губку,
И заснет
Он с тихоструйной бородой
И прекрасной наготой
Чуть девического тела.
Бедра скрыты полотнищем.
Он, суливший царство нищим,
Он, бежавший тайны брака,
Но хранивший радость жен,
В звездном море, в вихрях мрака
Тайной смерти окружен.
Ученицы целовали,
Как цветы, его ладонь,
Грубо к дереву прибитую
Руку бледную его.
И красный воск течет по ранам.
<И вот> бесчувственным чурбаном
Тебя опустят в землю,
    О, Учитель!
Чу, утро.
Стонут журавли
За озером и за холмом, встречая
Земли Сияющий Глагол.
Внемли, внемли.
Здесь царь висит, и где его престол?
Средь двух воров,
Надэемен и суров,
Застыл и умер, может,
Как лебедь крыльями,
Кровавыми взмахнул руками
Навстречу солнцу и заре.
Зачем тоска мне сердце гложет?
Зачем? Зачем? Я виноват,
Что есть семья? Закон суров.
Всё замерло. И умерли соседи.
Вкушает стража утренние снеди.
В руках их хлеб и чечевица.
И на холмах идут девицы
За водой.
О, ночь страданий,
Как ты
Иль дровосеки
Березы тело прекрасное рубят
В роще священной неги и дремы?
Или же трижды стукнуло сердце того,
Кто через меру смертную любит?
Или мечом говорят человеки,
И в тишине и глубоком досуге
Вспыхнули медью кольчуги?
Или дороги проезжей кузнец,
Ногу сгибая коня,
Чинит подкову фарами молота,
И алою пылью огня
Снова сурово
Вспыхнуло черное
Ночное глубокое золото
Этой рощи священной и старой
И этих холмов?
Или в окошко стукнул любимой знойный,
Как все этой ночью, глубоко покойной,
Озаренный дыханьем любовник,
Встав на колени?
[Или за рощей на чистой поляне
Дерутся за самку рогами олени?
Не знаю. Неведом виновник.
И снова глава прислонилась к главе.
Кто он, боец или кузнец?
Кто дал решенье? Кто поймет,
Что в ночь, когда воздух ласков и зноен,
Он, царства небесного воин,
<В ночь соловьев, когда люди зачали младенца>
Красит круг ног полотенца Шипами терновника,
Сплетавшего мрачный венец.
Он, Господа витязь единый.]