Том 5. Пути небесные

Даринька, не думая, как примет это Кузюмов, неожиданно сказала:

– Как обрадовало меня вчера… сколько людей сделали вы счастливыми, подарили

покровским землю!.. Они все за вас молятся, я знаю.

Этого не ожидал Кузюмов! Он изменился в лице, чуть побледнел, заметили. Тотчас поднялся и поклонился хозяйке.

– Благодарю вас, Дария Ивановна, но… такая оценка совсем не по заслугам. Счастливыми?.. Помилуйте, я совершенно тут ни при чем… это лишь запоздалое исправление ошибки прошлого. Я ровно ничем не поступился.

И перевел разговор на полученное оказией письмо из Одессы, от «милого Димы Вагаева».

– Ему лучше?.. – спросила Даринька.

– Вы угадали, настолько лучше, что в конце августа надеется ко мне проездом… Узнав, что мы соседи, просил передать вам «самый горячий привет». Оказывается, он отлично с вами знаком по Москве?..

Даринька не нашлась ответить, но помог Виктор Алексеевич, бывший в отличном

настроении:

– Ну, как же!.. отлично знаком!.. на наших глазах тогда… выкинул штуку на бегах… попал на гауптвахту… действительно сорвиголова!..

Принимая от Дариньки печенье, Кузюмов воскликнул изумленно:

– Какое чудо!.. – и спохватился: – Простите бестактность, но… это совершенно изумительно, ваша брошь!.. Ничего подобного и у венецианских мастеров… это выше Челлини!.. Даже в Ватикане не… Это головокружительной высоты и глубины!..

Решительно Кузюмов был совершенно иной, чем его славили. Все смотрели. Но смотрели не на него, а на Дариньку, на ее парюр. Она поникла, как бы смотря на брошь. Она и раньше чувствовала, как останавливали взгляды на чудесном, но не высказывались. Только Надя с матушкой разахались давеча: «Боже, какое на вас… чудо!..» Теперь все начали выражать восторг. Даринька едва владела собой, чтобы не убежать.

Тут вмешался Виктор Алексеевич, еще больше смутив ее: стал рассказывать о «чуде с самоцветами». Он был в возбуждении от тостов, от всеобщего восхищения, – был в ударе.

Рассказывал, как Дариньке в «Славянском Базаре», чуть ли еще не с большим увлечением подчеркивая чудесное, веря сам.

Все были захвачены его рассказом, чувствовали… – это после и высказалось иными, – что в этом необычайном происшествии главным чудом была она: она была как бы поднята над всеми, отмечена как достойнейшая, чистейшая.

Ни слова не произнес Кузюмов, ничего не прибавил к «бестактности», которая, видимо, подействовала на него сильно: он сидел, наклонив голову, как бы погруженный в мысли, помешивая холодный чай.

– Подлинное чудо!.. – воскликнула Надя, когда закончился рассказ о самоцветах.

Вышло так искренно, что никто и не улыбнулся. Только отец Никифор сказал, качая головой:

– А, ты, стремига-опромет!.. Хотя… для верующего тут действительно явное проявление Высшей Воли.

Виктор Алексеевич после досадовал, что позволил себе такую откровенность. Даринька ему пеняла: «Зачем такое… перед всеми!..»

После вдохновенного рассказа всем хотелось посмотреть поближе. Пришлось снять брошь. Даринька сделала это очень неохотно, шепнув Виктору Алексеевичу; «Не позволяй коснуться…» Он положил драгоценность на ладонь и показывал на некотором отдалении, с виноватым видом. Даринька сидела как на иголках. Это почувствовал Кузюмов. Восторгались, разгадывали «идею броши». Караваев определил за всех:

– Ясно, господа!.. Идея – небо: высота, чистота, недосягаемость.

Кузюмов тихо сказал:

– Простите. Я не думал, как это может отозваться.

Она молчала.

Стемнело. Смотрели «световую беседку» Дормидонта. Вокруг озерка зажглись в траве бенгальские огни, и в их свете стала воздвигаться хрустальная радужная сень, струящаяся, вся из фонтанных струй, как из хрустальных нитей. Даринька вспомнила сон в Москве: «Все живое, и все струится». Звали Дормидонта, но лишь услыхали из темноты: «Все это пустяки!»

Жгли фейерверк. Музыканты – трубили славу. Ямщики, разогретые вином, пели «Не белы снеги…». Новоселье закончилось.

LII Чудесный образ

Нет, еще не закончилось.

Гостей просили подняться в комнаты. Караваев сыграл Шопена, – в лесном отшельничестве он занимался и музыкой. Кончив играть, он огласил, что сейчас наш несравненный Артабеша исполнит новый романс Чайковского. Раздались бурные аплодисменты.

Весь день Артабеков был взволнован, его калмыцкое лицо было бледней обычного, вжелть. Такое с ним бывало, когда он особенно в ударе.

– Господа!.. – возгласил. Караваев, раскрывая ноты, – вы почувствуете сейчас, как это созвучно со всем, что пережили мы сегодня здесь.

Артабеков стал у фортепиано. Но тут произошло странное. Караваев откинулся на стуле…

– Дарья Ивановна!.. – воскликнул он, и в его возгласе слышалось изумление. – Как гениально передал художник… неуловимое в вас!..

– Это не я… – чуть слышно отозвалась Даринька, – это… – не находила она слово, – другая…

– Не вы?!.. – воскликнул Караваев, вглядываясь в портрет, висевший сбоку от фортепиано, над фисгармонией.