Том 5. Пути небесные

Притихшие помосты загудели. Кричали с разных сторон невнятно, не разобрать. Вправо, на завороте, лошади сбились в кучу, за снежным облаком не видать. Смотревший в бинокль немец, за Даринькой, повторял одно и одно – «Бирук». Даринька поняла, что Бирюк, должно быть, обгоняет, потому что совсюду стали кричать: «Бирюк! Бирюк!» Виктор Алексеевич тоже сказал «Бирюк», и на тревожный вопрос ее: «Какой… я ничего не вижу?» – ответил, что «вон, первый на завороте вымахнул, малиновая лента через плечо». Рядом с Бирюком – теперь Даринька видела, – скакал поддужный, как вестовой-пожарный, вертел нагайкой. За Бирюком вплотную тянулся Пряник, с наездником в синей ленте, за ним, с просветом, чернел… – Огарок? Зная, что третьим бежит Огарок – белая лента на палевой куртке особенно резко выделялась, – все же она спросила: «А наш… третий, да?..» Виктор Алексеевич засмеялся: «Наш?.. пока третий, но… кажется, начинает набирать… да, наседает на Пряника». Помосты загремели: «Сорвался Бирюк!.. сбоит!..» Поддужный сразу его «поставил» и отскочил. Пряник наваривал, доставал головой до крупа. Кричали: «Сдваивает, да рано… горяч Расторгов! Выдохнутся, увидите – всех Леденец накроет! четыре еще круга, вот дурака ломают!»

Купец в лисьей шубе, недавно кричавший про Огонька и ласково улыбавшийся Дариньке – он стоял на снегу, под ложей, – сказал, обращаясь к ней, будто давно знакомый: «А вот помяните мое слово, хитрей Акимыча нету тут… вот уж умеет ездить!..» Даринька не знала, кто это такой – Акимыч. А купец стучал кулаком в ладонь, будто что приколачивал, и все повторял кому-то: «А вот увидите, он себе ковыляет, будто его и нет… а вот попомните мое слово, чего его Соловей стоит!» Серый со старичком отвалился от всей компании – «прогуливался», как говорили. Даринька пожалела серого, сказала Виктору Алексеевичу: «Бедный старичок сзади всех… а наш… это он третий?» Она хорошо следила: Пряник захватил Бирюка вплотную, а Огарок, палевая куртка, вклинивался меж ними головой. На прямую выкатились тройкой: Огарок выдавил-таки Пряника, стараясь выиграть поворот. На помостках гремели бешено: «Зарежешь Пряника, не гони!.. Миша, не горячись… господа обманут!..» «И вот еще как обманут! – кричал купец в лисьей шубе. – Не хватит у Пряника на трехверстку, вот помяните мое слово… вон чего Леденец выделывает!» А Леденец шел с поддужным и наседал на «тройку». Даринька схватила за руку Виктора Алексеевича, когда «тройка» летела перед ними с вырвавшимся на голову Огарком, «Смотри… первый… Огарок первый!..» Ей отвечали: «Огарок пошел… выходит… нос режет Бирюку!..»

Даринька думала: «Знак… какой же?» Виктор Алексеевич сказал тревожно, как она ужасно побледнела: «У тебя голова не кружится?» Она растерянно и счастливо улыбалась, будто не поняла вопроса.

На той стороне круга «тройка» уже рассыпалась: вороной шел по «ленточке», стлался, вытянувшись по ходу, за ним, с просветом, тянулись вровень Бирюк и Пряник, четвертым набирал Леденец и подобравшийся полем Соловей. Две последних шли безучастной парой – «в прогулочку». Купец в лисьей шубе утирался красным платком, оглядывался на Дариньку и на всех и в разные стороны кричал: «А вот поглядите, попомните мое слово… чего будет!» Дариньке было неприятно, что купец «что-то знает», чего она не знает, казалось ей: что-то должно случиться? Она шепнула Виктору Алексеевичу в тревоге: «А что будет… этот старик все каркает?» Виктор Алексеевич сказал, что, должно быть, навеселе купец. Немцы-соседи горячо спорили о чем-то, и Даринька теперь слышала, что они повторяют – «Огарок», «Огарок», а не «Бирук», как раньше. И на помостах уверенно кричали: «Огарок!.. оторвался Огарок!.. Пряника слопали господа!..» Кричали купцу Расторгову: «Миша, хоть второго места не отдавай, наддай!..»

Немцы в ложе привстали. Виктор Алексеевич сказал Дариньке: «Смотри, князь Долгоруков встал, у самого барьера». Даринька не слыхала, – смотрела влево, откуда бежали рысаки. Невысокий, важный, в размашистой шинели, в резко белеющей фуражке, генерал-губернатор Долгоруков смотрел в бинокль. За ним в почтительном ожидании теснились адъютанты и господа. Огарок, в тугих вожжах, промахнул под рукоплескания и крики: «Полного еще ходу не дает… вот те и „звездочки“! Говорили – сам Долгоруков хлопал, какая честь!» Даринька тоже хлопала в восторге и опрашивала себя тревожно, – какой же знак? Кричали: «На унос пошел… на три запряжки отвалились… Пря-ни-чки-и!..» Огарок уверенно уходил, – теперь это было ясно.

«Какой же знак?…» Не было никакого знака. Дариньке было стыдно, что она таит в себе дурное, что она ждет чего-то, и что это – греховное, и в этом греховном – радость. Она мысленно повторяла привычное: «Господи, прости мои согрешения», – но сокрушения не было: только какая-то неловкость и легкий стыд, даже «приятный стыд». Так она и записала много спустя в «посмертной записке к ближним»: