Том 5. Статьи

Ставить тему одиночества, даже не подозревая, повидимому, что со невозможно разрешить в пределах психологизма и эстетизма, – разве это не свидетельствует об идейной нищете и скудости мироотношения? Может ли нас в нашем одиночестве утешить то, что гипноз коллектива подчиняет себе до известной степени психологию индивидуума, что улица баюкает сердце, что можно слагать стихи, прислушиваясь к ритму моторов и топоту прохожих на перекрестках?

Этим мечтает утешить себя Эмиль Верхарн, но у знаменитого бельгийца есть страсть, и он умеет романтически любить землю. Парижанин Жюль Роман слишком бескровен, чтобы петь с таким искренним увлечением галлюцинирующие деревни и города-спруты.

III.

Среди русских поэтов есть поклонники Жюля Ромэна, но я решительно не верю, чтобы наша молодая поэзия в лице ее значительных представителей подпала под влияние французской школы. Символисты, воспитавшиеся на Достоевском, Тютчеве и Владимире Соловьеве, не соблазнятся изысканностью французских эстетов. Мы знаем, что значит тема одиночества, поставленная как религиозная проблема, и нам покажутся наивными самые тонкие и самые изящные анализы этой темы, если она будет ограничена. психологизмом.

Русские поэты не предадут своей романтической мечты о «Деве Радужных Ворот» и о «Женихе Незримом»: они не перестанут верить, что лишь эти символы – залог преодоления нашего мучительного и слепого одиночества.

Правда, по подсчету одного любителя поэзии, у наст, имеется чуть ли не сто молодых поэтов, достойных внимания, не лишенных дарования и знающих тайны сложной поэтической техники: не мудрено, что среди столь многочисленных «ревнителей художественного слова» найдутся и подражатели Ромэну. Но я не думаю, чтобы это течение отвечало духу русской лирики.

Нет, если русские люди и устали и скучают, то по иному, не так, как французы. Мы для выражения нашей печали не станем алчно искать ритмов в пестрых звуках улицы и бульвара.

Жюль Роман, если бы даже он умел читать по-русски, все-таки не разгадал бы, вероятно, прелести нашей поэзии. В ней есть то странное «мечты созданье», которое всегда уводило русскую лирику от повседневности к значительному, общему и коренному. Это не значит, что наша лирика стремилась отказаться от реального, простого и конкретного, но она никогда не забывала, что все обыденное лишь знаки на путях иного мира и иной любви.

Чудовищная и уродливая идея об исключении любви из круга поэтических тем никогда не могла бы родиться в душе русского поэта. В русской поэзии всегда хранятся, как в священной чаше, и вино и кровь – знаки вечной любви. Вот почему есть надежда, что лирика русская не оскудеет.