Том 5. Вчерашние заботы

…В технической библиотеке две милые девицы-библиотекарши будут минут пять не замечать моего прибытия, сидя среди кораллов и раковин, привезенных клиентами-подхалимами из далекой Гаваны. Девицы будут обсуждать последнюю кинокомедию Гайдая, и только когда я зарычу на них Галиной Петровной, то есть бенгальским тигром, они наконец меня заметят и с презрительными гримасками небрежно шлепнут штампик мне на обходной. В АХО подобная же девица будет изучать иностранный журнал мод, поднесенный ей для пользы дела каким-нибудь бывалым старпомом. И мне опять придется зарычать тигром, ибо приду я без журнала мод и даже без жевательной резинки, и девица опять же замечать меня не захочет…

…Когда я вернусь в Гавану, лазурный край,
Меня ты любимой песней моей встречай:
Вдали от Гаваны милой, в чужом краю
Я пел день и ночь прощальную песнь твою…

…В комитете ВЛКСМ инструктор спросит, почему он должен отмечать мне обходной, если я уже лет тридцать не комсомолец. И я ему смиренно объясню, что так положено. Он чертыхнется и скажет, что формализм нас губит, что он тридцать раз уже ставил вопрос о бессмысленности подобного буквоедства и т. д.

…Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый,
Я прилечу голубкой сизокрылой.
Парус я твой найду над волной морскою,
Ты мои перья нежно погладь рукою…

…В коридорах пароходства я буду на каждом шагу встречать знакомых и прятаться от них за углы, чтобы не признаваться в том, что дезертирую с морей и океанов, что мне их хватит.

Вот так все это будет. Или только чуточку иначе.

— Викторыч, дали «добро» на вход, — это Саныч докладывает.

— Ложись прямо на остров Торос.

— Есть.

Поворот в Кольский залив в миле от островка Торос.

Приемка лоцмана у Тюва-губы.

Лоцман оказывается старым знакомым и однокашником Саныча. Обычный для однокашников обмен информацией: «Севка утонул в Находке… Держиморда деканом в мореходке у рыбников… Ваньку с третьего этажа выкинули… Вася Пуп в капитаны быстро вышел, на Южную Америку работал, сейчас на этаж ниже смайнали — погорел на чем-то… Про старушку анекдот знаете? Ну, как она со второй полки в вагоне упала? Упала и крестится. У нее спрашивают: „Бабуля, ты чего это сверзилась?“ — „Тарзан, голубки, говорит, мне приснился. Совсем как живой, и требует: подвинься, мол, с тобой лягу… Вот я и подвинулась…“»

В пять утра 14 сентября отдали якорь в трех кабельтовых от Анны-корги на рейде Мурманска.

Слабый рассвет.

Все. Круг замкнулся.

Приехали.

Спиро Хетович, рассматривая близкий берег в бинокль: «А вот в тридцать девятом здесь у Апатитового причала пыли было по колено, но деревья росли…» И под самый занавес — мне: «Отдайте, пожалуйста, электрочайник, он за мной числится…»

ЗАНАВЕС

1

16 мая 1978 года. 02.00. Время местное.

Широта 59°51,1 северная.

Порт Ленинград. Причал на Петроградской стороне. Какой-то остров в дельте Невы. Я живу здесь, но названия острова не знаю.

И вот швартуюсь к причалу безымянного острова, то есть ставлю точку в рукописи этой книги. Я швартуюсь с отдачей обоих якорей и подаю на береговые кнехты все судовые концы: здесь предстоит задержаться надолго. Я делаю работу по швартовке в полном одиночестве, ибо экипаж судна «Вчерашние заботы» сегодня уже далеко.

Из приемника — ночной концерт по заявкам рабочих с трассы БАМа. Они решили открыть рабочее движение поездов на Чару в этом году.

Концерт «ночной» только для меня. Для строителей восточной части БАМа и горняков Наминги он утренний. И вся передача называется «С добрым утром!». И песню поют с таким же названием.

Скоро два с половиной года, как я не был в море. Много льдов натаяло и опять намерзло на трассе Северного морского пути за это время.

Грустная штука ночная музыка, даже если она веселая.

«Эх, — думаю я, слушая ночной концерт, — эх, услышать бы сейчас, как чухает дизель, когда выйдешь на крыло, дав полный ход; услышать, как он набирает обороты и судно начинает подрагивать, а дизель ведет себя будто собака, пробежавшая километр или страдающая одышкой, и высовывает язык дыма, и часто-часто дышит… Услышать бы все это еще разок, Викторыч…»

Я думаю о себе, как вы видите, слишком по-хемингуэевски.

Возможно, потому, что заканчиваю одинокое дело.

«Писательство — одинокое дело», — сказал Хемингуэй. И еще написал в письме другу: «Больше всего он любил осень… Желтые листья на тополях… Листья, несущиеся по горным рекам со сверкающей на солнце форелью… А теперь он навеки слился с этим».

Слова из письма превратились в эпитафию — выбиты на постаменте бюста Хемингуэя в штате Айдахо в местечке Кетчем, возле тропинки, по которой он любил гулять семнадцать лет назад.