Том 5. Взвихрённая Русь

— Караул!

— ул!

— ул!

Толчемся в прихожей у Садовского, в комнаты он не приглашает.

Иду в нашу новую квартиру.

Оказалось, из моей комнаты есть ход (стеклянная дверь) прямо на волю.

«Как же, думаю, до сих пор мы и не знали про этот ход!»

Иду за стулом через коридор мимо чужих комнат — все стеклянное. Взял стул и назад. Спускаюсь по лестнице. А за мной какая-то по ступенькам на одной ноге, напевает:

«Вера-Степанова! — Вера-Степанова!»

Обернулся я:

«Гриневич?» — говорю.

«Нет, — смеется, — наша!»

«А знаете, — Садовский от удовольствия потирает руки, — JL А. за третьего вышла! Пришвин очень обижен: его чести будто бы лишили!»

«Ну, что за пустяки, — говорю, — при чем честь!»

XXV

— — загорелся соседний дом, пожар залили, а у нас все стекла побиты.

Соседи наши немцы, мы зашли к ним — все перевернуто, смотреть жалко.

«Ну, думаю, они поправятся, а мы так и будем с разбитыми окнами!»

И поехал я на автомобиле с А. С. Смирновым — повез кукольную пьесу. Тут, откуда ни возьмись Котылев.

«Я, — говорит, — в каиниты поступит. Теперь революция: всё на свет, всё вверх тормашками!»

XXVI

— — каждый из нас должен нарисовать проект воздушного корабля.

И все мы идем по очереди со своими проектами — у каждого в руке свиток.

И летим —

И все ничего — мы летим и не знаем куда, а надо, как оказывается, непременно в Романов-Борисоглебск.

А когда прилетели в Романов, оказывается, должны еще делать экскурсии в окрестностях.

Лететь вверх — очень тянет вниз, а вниз — ужасно.

Я сидел на самом дне, — весь корабль сделан был из тончайших пластинок, на еще тонейших рельсах, без мотора.

Корабль выплыл над рекой и повис.

Я выглянул на волю: пасмурно.

А кто-то говорит:

«Вот, поди, душа в пятки ушла!»

И куда бы мы ни прилетали, везде опаздываем: поздний час, все закрыто, одни туманы.

Мне дали розовое трико, я должен его передать, а кому, не знаю. И сижу дурак дураком. Навстречу Аверченко.

«Я давно хочу с вами познакомиться, — говорю ему, — у вас есть бесподобные вещи».

«Это не я, — конфузливо отвечает Аверченко, — это Петр Пильский».

XXVII