Том 5

Наступила революция. En un lugar de la Mancha cuyo nombre no quiero acordarme^{122}, внекоей местности немецкой Манчи, сиречь Бранденбургской марки, где произрастают Дон Кихоты, в местности, названия которой и припоминать не стоит, г-н Вильгельм Йордан из Берлина выставил свою кандидатуру в германское Национальное собрание. Крестьяне этого округа были настроены благодушно-конституционно. Г-н Вильгельм Йордан произнес много проникновенных речей, полных наиконституционнейшего благодушия. Восхищенные крестьяне избрали великого мужа в депутаты. Едва явившись во Франкфурт, благородный «безответственный» усаживается на скамьях «крайней» левой и голосует с республиканцами. Крестьяне, которые в качестве избирателей породили этого парламентского Дон Кихота, посылают ему вотум недоверия, напоминают ему его обещания, отзывают его. Но г-н Вильгельм Йордан столь же мало считает себя связанным своим словом, как какой-нибудь король, и продолжает при каждом удобном случае оглушать Собрание своим колоколом и пушкой.

Всякий раз, как г-н Вильгельм Йордан поднимался на кафедру собора св. Павла[204], он, в сущности, прочитывал одно только стихотворение «Моряк и его бог» — этим, однако, не сказано, что он тем самым заслужил, чтобы его выслали.

Послушаем же последние удары колокола и самый последний гром пушки великого Вильгельма Йордана о Польше.

«Я, напротив, полагаю, что нам надо подняться на всемирно-историческую точку зрения, с которой надлежит изучать познанский вопрос как эпизод великой польской драмы».

Могучий г-н Вильгельм Йордан одним махом поднимает нас высоко над облаками, на покрытый снегом, устремленный к небу Чимборасо «всемирно-исторической точки зрения» и раскрывает перед нами необозримую перспективу.

Но перед этим он еще некоторое время подвизается в будничной сфере «специального» обсуждения — и притом весьма успешно. Вот несколько примеров:

«Позднее он» (Нетцкий округ) «по Варшавскому договору» (т. е. по первому разделу Польши) «перешел к Пруссии и с тех пор, если не считать кратковременного промежуточного существования герцогства Варшавского, оставался за Пруссией».

Г-н Йордан говорит здесь о Нетцком округе в противоположность остальной Познани. Он, рыцарь всемирно-исторической точки зрения, знаток польской истории, переводчик Лелевеля, — из какого источника черпает он эти сведения? Не иначе, как из речи г-на Зенфа из Иновроцлава! Он так строго придерживается этой речи, что даже совершенно забывает о том, как и остальная, велико-польская часть Познани в 1794 г. «перешла к Пруссии и с тех пор, если не считать кратковременного промежуточного существования герцогства Варшавского, оставалась за Пруссией». Но об этом «нетцкий брат» Зенф не говорил, и поэтому «всемирно-историческая точка зрения» ничего не знает, кроме того, что округ Познань лишь в 1815 г. «перешел к Пруссии».

«Далее, и западные округа — Бирнбаум, Мезериц, Бомст и Фрауштадт^{123} — с незапамятных времен, как это можно видеть уже из названий этих городов, в преобладающей массе своего населения были немецкими».

Но и округ Мендзыхуд — не правда ли, г-н Йордан? — «с незапамятных времен, как это можно видеть уже из его названия, в преобладающей массе своего населения был польским»?

Но округ Мендзыхуд есть не что иное, как округ Бирнбаум. По-польски город называется Мендзыхуд.

Какую поддержку найдут эти этимологические «присоединительные палаты» «всемирно-исторической точки зрения» «понятого мира» у христианско-германского г-на Лео! Не говоря уже о том, что Mailand, Luttich, Genf, Kopenhagen^{124}, «как видно уже из самих названий, с незапамятных времен» являются «немецкими», не усматривает ли «всемирно-историческая точка зрения» «уже из самих названий», что Хаймонс-Эйхихт, Вельш-Лейден, Иенау и Кальтенфельде с незапамятных времен были немецкими? Всемирно-историческая точка зрения, конечно, затруднится найти на карте эти исконные немецкие названия, и, разумеется, когда она узнает, что под ними подразумеваются Ле-Кенуа, Лион, Генуя и Кампо-Фреддо, она будет обязана этим одному г-ну Лео, который сам сфабриковал эти названия.

Что скажет всемирно-историческая точка зрения, если французы в ближайшем будущем объявят Cologne, Соblеnсе, Mayence и Francfort^{125} исконными французскими землями; горе тогда всемирно-исторической точке зрения!

Но не станем задерживаться далее на этих petites miseres de la vie humaine^{126}, которые случались и с более великими людьми. Последуем за г-н ом Вильгельмом Йорданом из Берлина в более высокие сферы его полета. Тут мы услышим, что поляков «любят тем больше, чем дальше находятся от них и чем меньше их знают, и, наоборот, тем меньше любят, чем ближе соприкасаются с ними», а потому «эта симпатия» покоится «не столько на действительном достоинстве польского характера, сколько на известного рода космополитическом идеализме».