Том 6

«Живо чувствуя общие узы истории (?) и крови, мы поклялись, что не позволим вновь отделить нас друг от друга в нашей судьбе. Проклиная политику, жертвами которой мы так долго были, мы сами утвердили за собой право на полную независимость и торжественно поклялись, что последняя впредь должна быть общей для всех славянских народов. Мы признали независимость Богемии {Чехии. Ред.} и Моравии… мы протянули братскую руку немецкому народу, демократической Германии. От имени тех из нас, которые живут в Венгрии, мы предложили братский союз мадьярам, ярым врагам нашей расы… В своем освободительном союзе мы не забыли и тех наших братьев, которые стонут под игом турок. Мы торжественно прокляли ту преступную политику, которая трижды расчленяла Польшу… Все это мы высказали и вместе со всеми демократами всех народов (?) потребовали: свободы, равенства, братства всех наций» (стр. 10).

Эти требования демократический панславизм выставляет еще и поныне:

«Мы были тогда уверены в нашем деле… справедливость и человечность были всецело на нашей стороне, а на стороне наших врагов — только беззаконие и варварство. То были не пустые мечты, которым мы предавались, — то были идеи единственно верной и необходимой политики, политики революции».

«Справедливость», «человечность», «свобода», «равенство», «братство», «независимость» — до сих пор в панславистском манифесте мы не нашли ничего другого, кроме этих более или менее моральных категорий, которые, правда, очень красиво звучат, но в исторических и политических вопросах ровно ничего не доказывают. «Справедливость», «человечность», «свобода» и т. п. могут тысячу раз требовать того или другого; но если что-нибудь невозможно, оно в действительности не происходит и, несмотря ни на что, остается «пустой мечтой». Роль, которую масса славян играла после пражского съезда, должна была бы рассеять иллюзии панславистов; они должны были бы понять, что со всеми благими пожеланиями и прекрасными мечтами ничего не поделаешь против железной действительности, что их политика так же мало была когда-либо «политикой революции», как и политика Французской республики. И тем не менее они еще теперь, в январе 1849 г., преподносят нам то же старые фразы, в содержании которых Западная Европа разочаровалась в результате кровавой контрреволюции!

Еще одно слово о «всеобщем братском союзе народов» и проведении «границ, которые установит суверенная воля самих народов на основе их национальных особенностей». Соединенные Штаты и Мексика — две республики; в обеих народ является суверенным.

Как же случилось, что между этими двумя республиками, которые, согласно моральной теории, должны были быть «братскими» и «федерированными», вспыхнула война из-за Техаса, что «суверенная воля» американского народа, опираясь на храбрость американских добровольцев, отодвинула, исходя из «географических, коммерческих и стратегических соображений», на несколько сот миль к югу установленные природой границы? И бросит ли Бакунин американцам упрек в «завоевательной войне», которая, хотя и наносит сильный удар его теории, опирающейся на «справедливость и человечность», велась, тем не менее, исключительно в интересах цивилизации? И что за беда, если богатая Калифорния вырвана из рук ленивых мексиканцев, которые ничего не сумели с пей сделать? И что плохого, если энергичные янки быстрой разработкой тамошних золотых россыпей умножат средства обращения, в короткое время сконцентрируют в наиболее подходящих местах тихоокеанского побережья густое население и обширную торговлю, создадут большие города, откроют пароходное сообщение, проведут железную дорогу от Нью-Йорка до Сан-Франциско, впервые действительно откроют Тихий океан для цивилизации и третий раз в истории дадут новое направление мировой торговле? Конечно, «независимость» некоторого числа калифорнийских и техасских испанцев может при этом пострадать; «справедливость» и другие моральные принципы, может быть, кое-где будут нарушены; но какое значение имеет это по сравнению с такими всемирно-историческими фактами?

Заметим, кстати, что эта теория всеобщего братского союза народов, которая, не обращая внимания на историческое положение и ступени общественного развития отдельных народов, хочет во что бы то ни стало объединить их, еще задолго до революции подвергалась критике со стороны редакторов «Neue Rheinische Zeitung», причем тогда эта критика была направлена против их лучших друзей, английских и французских демократов. Доказательства этого имеются в английских, французских и бельгийских демократических газетах того времени[209].