Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток

1918 год. Внутренность избы. Низкий закопченный потолок. Русская печь. Лавки. Стол под иконами. Большая кровать с ситцевым пологом. Предобеденное время. У печи стоит Марьяна. Красивое строгое лицо, немного высокомерное; черные брови. Видно, слегка вздрагивает от подавляемых рыданий.

Марьяна (некоторое время неподвижно стоит, потом сдержанно говорит). Ро-ди-мый мой… иде ты?! Откликнись… слышь… Третий год… За што эта напасть?.. У других воротились, другие семьями живут, а я, как кукушка, без родимого гнезда, как та вербочка над водой… Истомилась, измаялась… Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку слезьми подушку… За што бог покарал?.. Али я согрешила чем непрощенным? Чем я хуже супротив других?.. За што у меня тебя отняли, родимый мой?.. (Смахивает непрошеную слезу.)

Вскакивает в избу старикова дочка Луша; непоседа, ничего не может спокойно делать, все скоком, бегом, как коза. Марьяна быстро вытирает глаза и, строгая, спокойная, возится с горшками, чистит картошку.

Луша (торопливо). Слышь, у Кабанихи за дочерью посватался Ильюшка Коноводов, а у самого ног нету. Слышь, Марьяна, как же он без ног-то?..

Марьяна (строго). А я почем знаю!

Луша. Ну, а я нипочем бы не пошла. Иде ты топор задевала?

Входит старуха; садится к прялке, прядет.

Марьяна. Под лавкой.

Старуха. И чево ты мечешься, как овца угорелая? Жеребенку-то мазала дегтем ногу?

Луша (огрызаясь). Али не мазала? (Убегает, опять вбегает, роется в ящике стола, на полках.)

Старуха. Как гляну на лошака, так сердце и зайдется по Степушке, – при ём кобыла ожеребилась. Лошака запрягать пора, а Степушки все нету. (Плачет.) Свиней-то покормила ли?

Луша. Не сдохнут.

Старуха. Выйду за околицу, подопрусь и все гляжу, все гляжу – вот-вот выйдет из-за лесочку с котомочкой, подойдет, скажет: «Маменька!..» Все жду, а ево все нету. (Плачет.)

Входит с хомутом старик, крепкий, широкоплечий, благообразная крестьянская борода, мало седины.

Старик (недовольно). Ну-у, завели!.. Вы тут реветь, а хозяйство стоит. (Луше.)Ты чево глаза вылупила? Свиньи плетень в огороде подрыли. (Чинит хомут.)

Луша. Будь они неладны! (Убегает.)

Старик. Чево ревешь-то коровой? Сказано, без вести пропал. Наши деревенские не станут брехать, сказывают – немецким снарядом разорвало на кусочки. И рад похоронить, да нечего. Реви не реви, – не воротишь. Не в другой раз его родить.

Старуха. У-у, камень бесчувственный! Истукан!.. Тебе все одно, живой он аль нет.

Старик. Дура! Сын он мне ай нет? Мясу свою дал бы резать (протягивает руку), только б воротить его.

Старуха. И этта истукан истуканом. Хошь бы слезинку сронила. Ай не муж ей был… Кабы урод какой, али косой, али хромой, а то писаный красавец. Да за него первая девка на деревне пошла бы. А эта хошь бы што… Хошь бы слезинку сронила. Стоит кувалда кувалдой.

Старик (сердито). Да будя тебе! Расходилась, как бондарский конь под обручами.

Старуха. А ты чево заступаисси? Ишь заступник нашелся! Таких заступников коло молодых снох, как мужьев нету…

Старик (ревет). Цыц! Всю шею изломаю!

Старуха. Ну, бей!.. На, бей за сноху!.. (Горько плачет.) Сына нету, заступиться некому, так за сношеньку, старый…

Марьяна. Будя вам, батюшка. Всем горько. Разве сердцу закажешь!

Входит Ивлевна, тетка Марьяны, толстая, неуклюжая, красный нос картошкой; вздувшаяся щека подвязана платком, и концы его как заячьи уши, торчат сверху.

Ивлевна. Никак штурма у вас? Иду, слухаю, аж петухи с перепугу по улице бегут. Доброго здоровья! Старик. Здорова была!

Марьяна молча кивает головой.

Старуха (вытирает слезы). Всю жисть поедом заел меня. Не чаю и смерти дождаться.

Ивлевна. Я как у панов жила, тоже вот убивалась по сыну. Так исделали гроб, огромаднейший гроб, железный, сносу ему нету. А в него – серебряный, а в него – золотой, а в него – алмазный, а в него – упокойничка. И поставили ему, чтоб веселей лежать до штрашного суда…

Старуха (вбежавшей Луше). Телят-то посмотри.

Луша. Без вас знаю. (Убегает.)