Том 6. У нас это невозможно. Статьи

Если оставить в стороне его немногочисленные, но длительные дружеские привязанности да его искрометные монологи, человек этот, по-моему, лишен добродетелей, кроме, пожалуй, еще одной — действительно острой, горячей, безжалостной ненависти к лицемерию, к тому, что американцы называют «трескотней», но, возможно, это даже и не добродетель, а всего лишь вызванное завистью желание позлить людей, закрывая глаза на их многочисленные и блистательные достоинства и выискивая те немногие пороки, которые порождены либо укоренившимися привычками, либо экономической необходимостью.

Он ненавидит политиканов, которые лгут, шантажируют и грабят, прикрываясь туманной и высокопарной риторикой, врачей, которые, не считаясь с истиной, но с большой пользой для своего кармана внушают здоровым пациентам, что они больны; торговцев, сбывающих недоброкачественный товар; и фабрикантов, которые называют себя филантропами и не доплачивают своим рабочим; профессоров, которые во время войны пытаются доказать, что все противники — наши враги; и писателей, которые боятся писать о том, что кажется им правдой. Да, этого человека, почти образцового методиста и лютеранина, готового распевать затверженные с детства евангелические гимны вместо самой лучшей в мире застольной песни, настолько возмущают священники, отпускающие с амвона глупые шуточки и не желающие публично признаться в одолевающих их сомнениях, что он рискует растерять всех своих добрых друзей из их числа, так как нападает на них в своем романе «Элмер Гентри».

Но если исключить три перечисленные добродетели (представив, что таковые имеются), человек этот весьма скучен и несимпатичен. Долговязый, нескладный, рыжеволосый, с длинным носом; туалет его не блещет ни изяществом, ни поэтическим беспорядком, он походит на фермера из Йоркшира, однако не обладает ни крестьянской силой, ни сметкой и вообще лишен всякой романтичности.

У него нет любимых занятий, если не считать страсти к скучным путешествиям по самым неинтересным местам, изъезженным туристами. Игры его также не увлекают. Он ни разу в жизни не играл в бридж, гольф, маджон или бильярд; в теннис он играет, как восьмилетний ребенок — буквально так; купаясь, он рискует лишь поплескаться в спасительной близости берега. Даже за рулем автомобиля он, живущий в стране, где насчитывается не менее 60 миллионов опытных шоферов — любителей, способен развить лишь такую скорость, которая приличествует восьмидесятилетнему, страдающему ревматизмом архидьякону со вставной челюстью.

Он питает отвращение к званым обедам. Слушая дружелюбное мурлыканье добрых матрон, он изнывает от скуки. А годы пребывания в Европе и даже в Париже не пробудили в нем обворожительных склонностей гурмана. В искусстве вести себя за столом он сущий варвар (хотя в нем нет ни грана варварской мужественности). Самым изысканным винам он предпочитает виски с содовой; у него имеется также мерзкая, непростительная привычка, свойственная американцам, — выкуривать сигарету в промежутке между самыми изысканными блюдами. И он бахвал: он кажется достаточно скромным, пока сидит за письменным столом, но, разболтавшись и потеряв над собой контроль, он начинает долго и нудно рассуждать о том, как глупы критики, рецензирующие его книги.

Этому человеку сейчас 42 года. Из-за худобы он выглядит (если встает рано, что бывает крайне редко из — за его привычки к бесконечным словопрениям) моложе своих лет. Его отец и дед были провинциальными врачами в маленьком городке, описанном им в «Главной улице»; это поселок с низкими деревянными лавчонками и коттеджами, окруженными фруктовыми садами, а вокруг них на многие мили расстилается золотое море пшеницы.

Детство у него было самое обычное: занятия в школе; летом купание, осенью — охота на уток, зимой — коньки; домашние обязанности сводились к распилке дров и расчистке тротуара от снежных заносов, частых в этой северной части страны. Это было самое заурядное детство, если не считать пристрастия к чтению, что считалось не вполне обычным в этом городке занятием. Он упивался Диккенсом, Вальтером Скоттом, Вашингтоном Ирвингом.

Несомненно, это увлечение книгами и побудило его взяться за перо. Он начинал как необузданный романтик. В своих первых опытах он выступал исключительно как поэт: писал бледные, подражательные стихи о трубадурах и замках, которые он глубокомысленно обозревал с высоты своего миннесотского захолустья. По иронии судьбы, оказавшись в местах, где находились самые натуральные замки и была жива память о трубадурах — в Кенте, Корнуолле, Фонтенбло, Лондоне и Риме, — он имел обыкновение писать о затерявшихся среди прерий поселках Миннесоты.