Том 6. Зарубежная литература и театр

Тогда это значит, что у знаменитого драматурга в конце концов хватило сил, чтобы отрясти прах старого мира от ног своих, но не хватило жизненной энергии на то, чтобы переступить порог нового мира.

Если бы это было правдой, то такая правда действительно была бы некрасивой.

Конечно, Шоу даст человечеству свои объяснения.

Куда идет французская интеллигенция *

Общая причина таких явлений, как отказ Андре Жида от буржуазной культуры¹ ясна для всякого: причина эта — разложение капитализма. Что капитализм находится в необычайно тяжелом кризисе, этого не отрицают даже самые преданнейшие его апологеты. Они надеются, что капитализм из этой смертельной болезни как-то воскреснет, но, по существу говоря, переполнены страхом. А те мелкобуржуазные элементы населения капиталистических стран, которые не связаны тесно с буржуазией, масса интеллигенции, страдающая сейчас не меньше, чем рабочий класс, так называемый classe moyenne — среднее сословие, которое в большой степени уничтожается во всех своих базах, общественных и экономических, и не имеет такой организованности и классовой сознательности, как ' пролетариат, — естественно впадает в настоящее отчаяние. Протест этих слоев парализуется или сдерживается некоторыми встречными течениями, которые сами по себе тоже являются порождением отчаяния, но мешают представителям этих классов, раздавливаемых падающим капитализмом, найти правильный выход из положения.

Мне кажется, что в отношении Андре Жида можно отметить еще один значительный факт, который придает его социальной судьбе особую характеристику.

Дело в том, что буржуазия разрешает себе роскошь иметь очень высокую, разнообразную и утонченную культуру. Конечно, не все этой культурой пользуются и не все с ней достаточно знакомы. Но Маркс, например, в своих знаменитых рассуждениях о производительном и непроизводительном труде в «Теориях прибавочной стоимости» говорит, что капиталист (и его теоретик) часто даже обижается, когда политическая экономия называет непроизводительным утонченнейший художественный труд, и старается доказать, что какое-то отношение к буржуазному производству этот труд все-таки имеет: капиталист признает для себя полезной высокую культуру, тончайшие формы искусства или философского мышления и т. д. как опору и украшение капиталистического строя². Художники и мыслители оплачиваются, ласкаются, награждаются, — все это разные формы. оплаты, буржуазного гонорара, — именно потому, что они служат к вящей славе капитализма.

Возьмем трех высококультурных людей, которых буржуазия в разное время прославляла и которые в общем и сейчас еще окружены сиянием славы, — Флобера, Анатоля Франса и Андре Жида. Всем им свойственно такое необыкновенное богатство знаний, которое приводит их к своеобразному эклектизму и даже страданию от этого эклектизма. Флоберовское «Искушение святого Антония», «Таис» или «На белом камне» Анатоля Франса просто обременены богатством культуры от разных веков, автором их мог быть только книгочет, музеевед, знаток вещей, знаток деталей, всевозможных курьезов всей мировой истории, всяких закоулков человеческой цивилизации, своеобразный хранитель коллекций человеческих. И у Андре Жида, вплоть до его последних дневников³, мы наблюдали необыкновенную грацию и легкость в использовании каких угодно красок, понятий, каких угодно ценностей культуры.

Буржуазии это нравится. Ей нравится, что эти люди не только умеют наслаждаться всем накопленным культурным достоянием, но. еще прибавляют к нему свои оценки или свои собственные конструкции, необыкновенно прямые, необыкновенно изысканные, что они парят над действительностью. И чем они выше возносятся над обывательщиной, над заскорузлостью мещанства, над гешефтмахерами[30], над буржуа в его конторе, — тем они ценнее для буржуа, тем они больше его возвышают в его собственных глазах. Так, какой-нибудь прозаический биржевик любит, чтобы его содержанка, красивая женщина, была остроумна и в отношении к нему независима, говорила бы ему дерзости, иногда даже хлопала туфлей по плеши: то, что она, будучи столь красивой, изящной, будучи полной противоположностью ему с его брюхом и с гроссбухом[31], все-таки принадлежит ему и все-таки существует для того, чтобы расцветить его пошлое существование, — это придает ей особую цену в его глазах.

Но в том-то и дело, что эти раритеты[32], эти гиперфокусники/чародеи самой утонченнейшей культуры, с той высоты, на которую они забрались и на которую их в известной степени возвели, с высоты этих стеклянных, фарфоровых или слоновой кости башен наблюдают ужасные вещи. Вокруг них стелется целое море или даже не море, — это слишком романтично, — целая трясина человеческой пошлости, человеческой жестокости. Они ее видят всюду, и Флобер, и Анатоль Франс, и Жид, — видят ее как страшное противоречие именно тем утонченнейшим вещам, чувствам и идеям, в мире которых они обыкновенно живут. И они начинают тосковать от чувства этого глубочайшего противоречия.