Том 68. Чехов

В беловой рукописи в дополнительных придаточных предложениях и в косвен­ной речи всюду убрано слово «что», например: «Думают, [что] я доктор», «Казалось, [что1 горит весь город» и т. п. «В пьесах надо осторожнее с этим „что"»,— писал Чехов А. М. Федорову (XIX, 158).

Такие, казалось бы, мелкие и незначительные по объему правки рассыпаны по все­му тексту; они придали не совсем еще завершенному произведению художественную законченность и красоту формы.

Характеры персонажей на глазах становятся рельефнее, живее, темпераментнее, углубляются намеченные в них черты, появляются новые. Проследим эволюцию от­дельных образов.

Образ Ольги в общем не претерпел значительных изменений и не приобрел каче­ственно новых черт; совсем небольшие правки углубляют черты ее деликатности и чут­кости. Ольга не может говорить о брате, что он «растолстел»; это исправлено на «рас­полнел»; не может, как это было в ялтинской редакции, сказать Наташе о зеленом по­ясе, что это «безвкусно» — и Чехов в беловой рукописи исправляет на деликатное «как- то странно».

Из правок другого рода интересна следующая:

Ялтинская редакция Беловая рукопись

О л ь г а <...> Здесь холодно и комары. О л ь г а <(...> Здесь холодно и... ко­

мары.

Это многоточие придает совершенно другую интонацию реплике Ольги. Ей не­приятны пйхвалы городу, который она ненавидит, из которого рвется в Москву и где все для нее плохо, а не только конкретные «комары» и холод. В паузе, обусловленной многоточием, угадывается, как Ольга ищет слово, чтоб выразить это свое чувство.

Особенно преобразился в новой редакции образ Маши, которая в ялтинской ре­дакции была намечена как несколько эксцентричная, не стесняющаяся в выражениях, немного даже вульгарная «дочь полка». В беловой рукописи Маша стала намного мягче, женственнее, сложнее и лиричнее.

Вместо слов суворовской депеши: «Слава богу, елава нам, Туртукай взят и мы там»— Маша повторяет: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том».

Реплика Маши по поводу неплатежа Чебутыкина за квартиру: «Молодец доктор», звучавшая «гусарски», почти вульгарно,— заменена: «Как он важно сидит!» и снаб­жена ремарками: «(смеется)», «(все смеются)»,— что создает атмосферу общего друже­ского подсмеивания над Чебутыкиным.

Тема ее любви к Вершинину усложнилась, приобретая элементы страдания и му­чительных колебаний и вместе с тем характерной для Маши резковатой прямоты.

Ялтинская редакция Беловая рукопись

М а ш а '...у (Тихо). Я люблю Верши- Маша <...> (Тихо). Это моя тайна, нина... люблю, люблю... но вы все должны знать... Не могу молчать...

(Пауза.) Я люблю, люблю... Люблю этого человека... вы его только что видели... Ну, да что там! Одним словом, люблю Вершинина.

Особенно интересен в этом смысле четвертый акт, где Маше Чехов «прибавил много слов». В беловой рукописи написана большая сцена Маши с Чебутыкиным, начинаю­щаяся со знаменательных реплик:

М а ш а. <\..увы любили мою мать?

Ч е б у т ы к и н. Очен о.

Маша. А оаа вас?

Чебутыкин (после паузы). Этого я уж не помню.

Маша, изменившая мужу,ищет оправдания в тайне своей матери: любовь к ней Че­бутыкина была взаимной — это мы угадываем и по многозначительной его паузе, и по его странному ответу.

Дальше Маша страстно и зло говорит о своем потерянном счастье, о боли за опускаю­щегося брата, на которого возлагалось столько надежд. Ей добавлен монолог: «Так вот целый день говорят, говорят..л, передающий ее внутреннее смятение и продолжающий симфоническую тему перелетных птиц. После прощания с Вершининым ей добавлены подытоживающие слова: «Неудачная жизнь...» Ей дан, наконец, финальный монолог, где опять — в последний раз — звучит сопровождающая Машу со второго акта тема пере­летных птиц, органически вплетающаяся в ее лирическую прощальную тему. (Монолог этот печатается во всех изданиях «Трех сестер» в сокращенном виде. Он сокращен по просьбе О. Л. Кннппер — см. «Переписка Чехова и Книппер», т. I, стр. 288).

Лирическая тема перелетных птиц пронизывает всю пьесу с первого акта. Инте­ресно то, что она присуща не одной только Маше, а развивается в репликах Ирины, Чебутыкина, Тузенбаха.

Так же развивается и другая лирическая тема, такая дорогая Чехову — тема де­ревьев. В четвертом акте она звучит в устах Ирины и Тузенбаха в их прощаль­ном диалоге — у Ирины как выражение непонятных, пугающих ее предчув­ствий, а у Тузенбаха, идущего на смерть, как просветленное прощание с природой.