Том 68. Чехов

Тему деревьев неожиданно завершает в пьесе реплика Наташи: «Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен... По вечерам он такой страш­ный, некрасивый...» Чехов, который говорил: «Если бы каждый человек на куске зем­ли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!»— ввел для характеристики ненавистного ему человека отвратительную черту — непонимание красоты природы, готовность ее уничтожить.

В образе Ирины правки углубляют две основные черты: стремление в Москву и жажду труда.

Тема Москвы начинает звучать с первых же реплик пьесы, значительно усиленная и опоэтизированная правками беловой рукописи.

Ольга (...> И только растет и крепнет одна мечта...

Ирина. Уехать в Москву. Продать дом, покончить здесь все — и в Москву.

Реплика обрамляется ударными словами: «В Москву», что делает ее более креп­кой ритмически и одновременно усиливает лейтмотив — стремление в Москву.

Реплика Ирины: «Вот подполковник Вершинин. Он из Москвы» — заменена од­ной фразой, динамичной и эмоциональной, несущей интонацию неожиданной радо­сти: «Подполковник Вершинин, оказывается, из Москвы».

В третьем акте, когда Ирина признается в крушении мечты: «Я все ждала, пере­селимся в Москву, там мне встретится мой настоящий, я мечтала о нем, любила...» — Чехов добавляет: «Но оказалось, все вздор, все вздор...».

В начале пьесы Ирина говорит: и я знаю, как надо жить. Милый Иван Рома- ныч, я знаю все!»

Эта восторженная фраза как бы подчеркивает наивность и непосредственность Ири­ны и освежает старую истину: «Человек должен трудиться...» и т. д. В устах Ирины, какой она является в I акте, эта сентенция звучит как ее собственное открытие смысла жизни. Во втором акте, при первом соприкосновении с трудом, Ирина падает духом: «Нет, не люблю я телеграфа, не люблю... Труд без поэзии, без мыслей...» В третьем акте она заявляет: «Не могу я работать, не стану работать». Это еще детски-капризный тон. А в четвертом акте, потеряв Тузенбаха, прочувствовав и осмыслив пустоту жизни, не наполненной полезным трудом, она, словно сразу выросшая, говорит в добавленном ей финальном монологе о своей будущей работе в спокойном, трезвом и убежденном тоне: «Завтра я поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она нужна».

Более многогранное развитие получил образ Тузенбаха. Как уже отмечалось вы­ше, развита линия его любви и восторженной нежности к Ирине; подчеркнуто теплое, дружеское отношение к товарищам.

При полном сохранении основного смысла правка придает совершенно новое зву­чание фразе Тузенбаха о труде.

Ялтинская редакция Беловаярукопись

Тузенбах. Мне так понятно это Тузенбах. Тоска по труде —

томление, тоска по труде. о боже мой, как она мне понятна!

Фраза приобрела экспрессию, темперамент, разговорный характер и является теперь великолепным вводом в монолог-исповедь Тузенбаха. Ниже у Тузенбаха в пер­вой редакции монолога была фраза: «Меня оберегали от труда, но не уберегли от влия­ния этой надвигающейся на всех нас громады, этой славной, здоровой бури...» Тузен­бах единственный во всей пьесе принимает какое-то решение для изменения своей судь­бы, и поправки Чехова, подчеркивая это еще не принятое решение, доводят мысль до предельной ясности:

«Меня оберегали от труда. Только едва ли удалось оберечь, едва ли! Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря...»

И после тирады о надвигающейся буре: «Я буду работать». И это решение изменить свою судьбу делает предчувствие надвигающейся бури интимной, заветной, глубо­ко продуманной мыслью о неизбежности общественных сдвигов и бурь: если ты не хо­чешь, чтобы эта буря вместе с ленью и скукой смела бы и тебя самого — измени жизнь, начинай какое-то общественно полезное дело. Новая фраза чЯ буду работать» под­готовляет решение Тузенбаха выйти в отставку, о котором мы узнаем во II акте.

В роли Чебутыкина до третьего акта нет значительных исправлений. В третьем же акте, в монологе опьянения, добавлена важная деталь: «В прошлую среду лечил на Засыпи женщину — умерла, и я виноват, что она умерла». Врач, который убил пациентку! Это уже посерьезнее, чем не знать, кто такой Добролюбов и не чи­тать Шекспира и Вольтера. Это — тягчайшая вина, много прибавляющая к мо­ральному облику Чебутыкина.