Том 7. Эхо

Зима. Гитара. Жар поленьев.
Стакан. Огурчик под укроп.
 Пушистый снег с пушистой ленью
В душистый падает сугроб.
 Избушка. Девушка нагая.
Кукушки шаркающий бой.
 И тишина. И глушь какая.
 Зима. Гитара. И любовь.

СЕРЕДИНА ЗИМЫ

Ни смеяться, ни плакать
Нет охоты уже…
Пробежала собака —
И тепло на душе.

Всласть кемарит рябинка,
Окоем — как умыт…
И хрустит под ботинком
Половинка зимы.

ДЕКАБРЬ

Декабрь — пропащий месяц,
Пропащее — нельзя:
И солнце косо метит,
И тьма слепит скользя…

Простылая погода,
Пристанище ворон…
Декабрь — поскребыш года,
И так заброшен он;

Так жалко бедолагу,
Такого одного,
Что был бы он дворнягой —
Впустил бы в дом его.

ПОГОСТ

Сам своей судьбе господин,
Человек завсегда один.
Словно Бог о трех лицах един,
Он восходит и сходит один.

Пропадает любимый кот —
Человек со цветком идет…
Улыбнется цветку жена —
И она увянет одна…

Загинает в остроге сын —
Человек за свечой один…
Помирают отец и мать…
Больше некого поминать…

Мне бы первому, по весне,
Как истает усталый снег,
Только как я оставлю их,
Беззащитных таких, одних.

Грант Халатов умер от рака легких 5 июня 1996 года.

Возможно, с Божьей помощью книга стихов Гранта выйдет во Владивостоке.

1999

Приятно вспомнить(Р. Орлова, Л. Копелев, Д. Стейнбек, Э. Колдуэлл)

(Пролежало неделю. Боялась посылать.)…

Уважаемый Виктор Викторович! Я давно читала и любила Ваши книги. И вот наступил момент проявить свою любовь практически, что ли: порекомендовать Ваши произведения для американского издания. Если бы я просто писала Вам читательское письмо (часто это делала в мыслях), то оно, конечно, было бы иным. Здесь мне надо было убедить чужих, здесь, как и везде, есть свои «законы жанра». Тем не менее подумала, а вдруг и это для Вас будет интересно. Перепечатываю свой черновик (без начала, где анкетно-литературные данные).

«…Художественное дарование Конецкого с наибольшей силой воплощается в лирико-документальной прозе. Его смело можно поставить в один ряд с такими выдающимися американскими мастерами, как Норман Мейлер и Джеймс Болдуин.

О чем бы ни рассказывал Конецкий — о прозаической жизни судна или об экзотике южных морей, о ленинградской блокаде (в блокаде прошло его детство) или о поведении кинорежиссеров в море (когда я читала этот кусок — об этом я не писала американцам, — я громко смеялась), — во всем отражается авторское „я“; все случилось, произошло не где-то, с кем-то, не увидено со стороны, — все произошло с автором, с его участием, пропущено через его душу.

Но, в отличие от Мейлера или Болдуина, сам-то Конецкий к себе относится с нескрываемой иронией, тщетно пытается скрыться, уползти в раковину от света собственных прожекторов.

Литературную родословную Конецкого можно вести от Герцена. Великая книга „Былое и думы“ совершенно, к сожалению, недооценена в США (хотя издана последний раз у вас в 1974 году), ее знают преимущественно слависты. Между тем эта книга не только помогает многое понять и в сегодняшней нашей жизни, в особенности в жизни русской интеллигенции, но и остается художественным произведением огромной силы.

Конецкий часто иронизирует по поводу пресловутой романтики моря, подчеркивает будничность труда моряков, разрушающую мальчишечьи мечты о просторах, о вольности, те мечты, которые столетия тянут на моря мальчишек из каждого нового поколения. Но автор сам не может сдержать влюбленности в море, навечную к нему приписанность, нелегкую, но и неизменную.

Из маринистов он больше всех любит Мелвилла. Мелвилл хорошо знал то, о чем писал, но от китобойного судна автор уводит читателей в иные духовные миры.