Том 7. Это было

Это не высказано, но это дано художественными образами. Его искусство одержало победу духа над прахом, над бренной перстью, прикровенно и образно, в последней главе романа – «ночь у трупа». Раздавлены главные герои; разлагается вчера еще только прекраснейшая живая форма, ее победила смерть; а душа не отдалась никому, пропала, бросив бренную оболочку, уже взятую властно тленом. Настасья Филипповна сама пошла под нож, но сохранила себя, душу свою, исполненную высокой любви к поврежденному, к «идиоту», но для нее – святому. Сохранила волю располагать собой, мученицей и победительницей. Поняли ли это герои, боровшиеся – Рогожин за прекраснейшую персть, а «идиот» – за душу в этой персти? Вряд ли; но были потрясены освобождением героини и были раздавлены безумием. Если бы не их безумие, они могли бы сказать друг другу – вернее: князь мог бы сказать: «мы убили ее, но она победила нас!» Распадающийся прах победить не мог: победил бессмертный дух жертвы.

Это не сказано в романе, но Достоевский, видимо, это чувствовал и потому сказал: «ради последней части стоило написать роман».

Чуткий читатель увидит, быть может, и другую победу: победу духа гениального писателя над бездушной материей сознанием небывалого по силе изображения ужаса освобождения. Из этого родится чувство облегчения: жива бессмертная человеческая душа, ибо она восторжествовала таинственной силой искусства над трагическим исходом обращения живой красоты в прах. И картина Гольбейна, где-то тут, невидная в удушливой тьме, в удушающем веянии уже распадающегося праха, говорит не о жалком конце «лучшего из людей», а о победе над смертью, о чуде, которое вот-вот случится. Это художественно укрытая идея потрясающей картины: да, тлеющий прах… и – «победа». Совсем противоположное тому, что недавно говорил «идиот», смотря с Рогожиным на картину. Рогожин сказал, что любит на нее смотреть. – «На эту картину! – вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, – на эту картину! да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» – «Пропадет и то», – сказал Рогожин. Оба не поняли, что это лишь художественный прием мастера: чем разительней распад праха, тем лучезарнее чудо грядущего Воскресения.

Идея Достоевского, как и идея кн. Мышкина, не могла осуществиться. На чем основаться совершенной жизни, царству Божию на земле, и – через кого?! Князь не только «поврежденный», – он безвольный проявить себя в действии. Он лишь, в экстазе, увлекательно проповедует. Кому, где? Все эти люди, среди кого он живет, преданы одной страсти к деньгам, к материальным благам, к ажиотажу, спекуляциям – все продадут и предадут ради обогащения всяческими путями. Генеральша Епанчина кричит:

– …Тьфу, все навыворот, все кверху ногами пошли… Сумасшедшие тщеславные! В Бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите!..

В этих словах Достоевский высказывает свое заветное: кризис, переживаемый человечеством, – религиозный кризис. Вскрик Епанчиной разъясняется резонером Евгением Павловичем, сказавшим по поводу шантажа Бурдовского и К-о, хотевших сорвать с миллионера-«идиота» большие деньги:

«Все, что я выслушал, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и мимо всего и даже с исключением всего прочего и даже, может быть, прежде исследования, в чем и право-то состоит? От этого дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а, стало быть, право силы – за белыми… Я хотел только заметить, что от права силы до права тигров и крокодилов недалеко».

Это, конечно, высказывание Достоевского. Пророчество исполняется на наших глазах!

Все в романе охвачены страстью к наживе, азартом приобретательства. Ни одного светлого лица, разве вот только девушки Епанчины. Они, можно думать, списаны с дочерей генерала Корвин-Круковского, семью которого посещал Достоевский, сделал предложение одной из трех, получил отказ и, раздраженный, осмеянный за что-то сгоряча сказанное, ушел, хлопнув дверью. Он не знал, что младшая, 12-летняя девочка Софья горячо влюблена в него. И вот эта Софья, ставшая знаменитой Софьей Ковалевской, гениальным математиком, совместила с наукой спекуляцию по скупке домов в Петербурге и перепродаже их, как и прочие аферы.

То была вакханалия, захватившая даже «избранное» общество, сказавшаяся у молодежи злостными преступлениями, и не только ради корысти, но и во имя «идеи», как, например, у Раскольникова, в романе «Преступление и наказание», – торжество социально-философского вывода – «цель оправдывает средства».