Том 7. Святая Русь

Вот ведь и здесь, в святом место св. Гермера, русские дети молятся западному святителю. Да и вообще так сложилось, что просветительное дело св. Гермера теперь в руках русских. Я уже говорил (в первом очерке), что учебно-воспитательная традиция тут давняя. Школы времен святого сменялись новыми, из века в век. Последняя была тоже женская – закрыта во время гонений на религию при Комбе (в начале нынешнего века). Но христианство к гонениям привыкло. Городовыми, даже французскими, его не сломишь: на том самом месте, где был пансион французских девочек под руководством монахинь, – теперь русский. (А недавно приезжал издали французский аббат, простоял нашу литургию. Потом служил свою, в соборе, и молился за русских.)

Статуя св. Гермера – в садике перед Сахарой. Дни его памяти празднуются русскими, кажется, более торжественно, чем самими католиками. Маленьким детям, укладывающимся на ночь в гулких дортуарах за вековыми стенами, представляется он, вероятно, чем-то средним между добрым духом и рождественским дедом. У старших и монахинь отношение к нему более мистическое.

* * *

Вечером, после заката, выходишь с пустою бутылкой к источнику на зеленой лужайке против аббатства. Ледяная вода прекрасного вкуса! Вечно льется струею из обелиска. Тихой своею музыкой напоминает Рим – многофонтанный. Обмоешь бутылку, подставишь ее, – серебряно хлюпая и брызгаясь, вода ее быстро наполнит, охлестнет холодом руку… – и тотчас стекло покрывается мелкой росой… – какая прелесть! Нельзя оторваться от этой росы.

Сядешь на каменную тумбу близ источника («на белом камне», только это уж не Анатоль Франс.) – и долго сидишь. Подходят из монастыря дамы, кто с кружкою, кто с кувшином, тоже за водой. Перекинешься несколькими словами. В надвинувшейся ночи грандиозней и величественней корабль и Св. Капелла Гермера. Часы выбивают четверти. Дома вокруг площади затихают. И вдруг сзади, далеко, вспыхивает свет автомобилей. Кинет узкую тень обелиска и грибную шляпу строения на древние стены аббатства. Свет растет, тени напрягаются, ярче чернеют – автомобиль вылетел, и мягко, безнадежно поплыли тени влево – исчезли…

В одно из сидений таких подошел русский, приезжий, – разговорились. В полутьме чувствовался нервный голос человека бывалого, много пережившего, много видавшего. Офицер, в гражданской войне исколесивший Азию, пробиравшийся с бумагами из Омска к Деникину, попавший в Туркестан, в Китай, шесть лет работавший в Индокитае («там и здоровье потерял»). На белом камне пред журчанием вечного источника рассказывает он. Как необъятна Россия! Называет города Средней Азии – понятия о них не имею. Вот равнина между двух горных цепей – некогда кочевники по ней вливались с Востока. Теперь разбитые русские части хлынули через нее в Китай.

– Мы-то с женой, по правде говоря, чудом спаслись. Нынче из городка выехали, а назавтра китайцы. Всех наших больше викам продали. Там, знаете, у губернаторов у этих просто. Кто больше даст. Да, захватили всех, кто в городе жил. Только казачий отряд, слыхали, может, сербского генерала Бакича, что за городом в лагере стоял, успел уйти. Он начинает волноваться, горячиться.

– Ах, тут на Западе половины этих ужасов не знают. В другом городе – там прямо сами китайцы (с большевиками, конечно) всех русских мужчин в одну ночь вырезали. Тоже губернатора большевики подкупили. А женщин согнали в манеж в такой – и туда молодых китайцев, туркмен, калмыков… о, Боже мой! Ну, и наши казаки потом (этого самого генерала Бакича), когда к тому городу подошли, – всех китайцев вырезали. А губернатору повеситься пришлось. А-а, проклятая страна Азия, Бог с ней…

Вот он, неожиданный «разговорчик» на белом камне…

* * *

Это и называется: жизнь, как она есть. Не одни русские ее знали – хотя русским всегда готова была чаша первейшая.

А здесь? Правда, не теперь… гораздо раньше. Сказано же в истории, как в девятом веке «норманн Роллон сравнял с землею аббатство св. Гермера». Это поэтическое место тоже знало пламя пожаров, стоны, кровь, насилие… Вечное содержание Истории: одни над чем-то тихо, созидательно трудятся – смысл их существования в таком сложении «камень за камушком». Другие – буря и разрушение. Неудержимый порыв пролить кровь, сжечь, изнасиловать.

…В Обители свет лишь в церкви. Те же несколько фигур в монашеских мантиях, сестринских апостольниках. Малыши давно спят. Взрослые девочки поют по-прежнему. Да, это наши молятся. Упорно, одиноко славят Бога. В мирном Его незабывании, в неустанном подъеме, приливе высоких чувств – некий ответ. Это тоже жизнь. Но другое ее лицо. Вечно противоположное звериному… и вечно распинаемое.

– Я иду против мира, и мир идет против меня.

* * *

У себя дома, на улицах Парижа, иногда в метро вспоминаю С.-Жермер де Фли. Ветерок, втекающий в церковь на всенощной, свечи колеблющий. Зарницы вечером над аббатством и слабо слышный с дороги хор, с нежной настойчивостью свое поющий.

Детей беженских, играющих в саду. Голубую грозу ночью – с луною в одной части неба, тучами в другой и зелеными, редкими каплями дождя.