Том 7. Святая Русь

– Ты знаешь снитку? Я рвал ее да в горшочек клал; немного вольешь, бывало, в него водицы – славное выходит кушание.

Как же зверям бояться такого? Он с ними, можно сказать, и жил, но только наполнялся непрерывно Любовью – и сошел с камней своих уже особенным, чудесным… На камне потрудился – для себя и всех. Теперь уже чувствовал силу и возможность идти к людям. Некоторое время побыл еще в затворе, а потом – вышел. И вот, не звери к нему шли: люди.

– Радость моя, – говорил приходящим. Это обычное его обращение. Всех любил, обнимал, улыбался. Иногда руки целовал. Особенно любил детей, да и сам был святое дитя – то есть стал им чрез подвиг. Ведь готовился к этой минуте, то есть когда сможешь обратиться к миру, – собственно, всю жизнь! Вышел из одинокой, затворнической келий на седьмом десятке лет.

– Созрел!

А еще считаем, что старость – расслабление, упадок, холод. Разные, значит, бывают старости. Св. Серафим именно последние семь лет жизни своей, когда с раннего утра до вечера толпились вокруг него посетители – кто с чем: с бедами своими, болезнями, за наставлениями, за указаниями… – тут-то он и сиял – иногда трудновыносимым даже светом. Тут-то и начались исцеления, чудеса – святой во весь рост показался.

* * *

Удивительна власть его над людьми в это время. М. В. Мантурова он исцелил – и тот дал обет вечной нищеты: действительно, все раздал, остался при св. Серафиме до самой его смерти. Сестре Мантурова дал послушание: умереть! Это одно из удивительнейших его действий может вызвать даже смущение. Почему смерть? Он очень любил Елену Васильевну, но вот в один прекрасный день почувствовал, что лучше ей умереть. И назначил так. Она и умерла. Ее оплакивали, а он говорил: «Ничего не понимают! Плачут! А кабы видели, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились». Тот мир ему более близок и видим, чем этот. У св. Серафима было чувство рая, именно рая, а не ада. Рядом с ним все – свет и радость. В сущности, он рай знал уже здесь. И говорил о нем – это такое состояние, что для него все на земле претерпеть можно. И что такое для него смерть! Когда он просто видел, куда отходит искренно им любимая Елена Васильевна?

Был еще один такой помещик Мотовилов, очень мучившийся от ревматизма, «с расслаблением всего тела и отнятием ног, скорченных и в коленках распухших… коими страдал неисцельно более трех лет». Он приехал, наконец, из Лукояновского своего имения, к св. Серафиму, и тот его исцелил: этому надлежало жить, и довольно долго! Скромный помещик (впрочем, образованный человек) сыграл огромную роль в окружении святого – главным образом, своими записями о делах и беседах Преподобного. Об одной такой записи нельзя не рассказать.

«– Это было в четверг. День был пасмурный. Снегу было на четверть на земле, а сверху порошила довольно густая, снежная крупа, когда батюшка о, Серафим начал беседу со мной на ближней пожнинке своей, возле той же его ближней пустыньки, против речки Саровки, у горы, подходящей близко к берегам ее».

Начинается беседа о Св. Духе – запись представляет из себя одно из замечательнейших произведений литературы нашей. Мотовилов сидит на пне дерева, только что срубленного семидесятилетним святым. Сам святой – против него, на корточках. (Серафим, некогда могучего роста и большой силы, после нападения на него разбойников и избиения обратился в «согбенного» и «убогого».)

Русская лесная полянка, снег, елки, русский святой говорит о самом важном и величайшем… – о цели христианской жизни – стяжании Св. Духа. Это не «Пир» Платона, с вином и юношами. Но в «Пире» ведь ничего и не происходит… А в беседе Серафима[63] дело кончается ведь чудом: оба собеседника из Саровского леса, из-под снеговой крупы непосредственно попадают в Царствие Божие. Все вокруг остается как бы прежним – но все чудесное, иное. И сами они будто бы прежние, да не те… В некоторый момент св. Серафим говорит:

– Мы оба теперь, батюшка, в Духе Божием с тобою!.. Что же ты не смотришь на меня?

Мотовилов отвечает:

– Я не могу, батюшка, смотреть, потому что из глаз ваших молнии сыпятся. Лицо ваше сделалось светлее солнца, и у меня глаза ломит до боли!

– Не устрашайтесь, ваше Боголюбие, и вы теперь сами так же светлы стали, как и я сам. Вы сами теперь в полноте Духа Божиего, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть.

«…Я взглянул после этих слов в лицо его, и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представьте себе, в средине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей, лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечи, но не только рук этих не видите, не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет ослепительный, простирающийся далеко, на несколько сажен кругом, и озаряющий ярким блеском своим снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и меня, и великого старца».