Том 7. Так называемая личная жизнь

– Он будет рад тебя увидеть, – сказал Виссарион. – Я не все читаю, а он все подряд. Все, что кто-нибудь написал во время войны, все читал. Ночью приходит с работы – и читает. Несколько раз говорил мне о тебе. Скажи, ты счастлив или несчастлив? Как у тебя дома?

– Дома никак. Но счастлив, – сказал Лопатин.

И Виссарион, не спрашивая, как и почему счастлив, сказал:

– Дай тебе бог.

Виссарион был мужчина и знал: можно и нужно спрашивать друзей, почему они несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы…

Они сидели молча, и Лопатин, глядя на Виссариона, думал о том, о чем уже не раз думал за войну, во время встреч с людьми, которых давно не видел. Война придавала какую-то дополнительную значительность тому хорошему, что было раньше между двумя давно не встречавшимися людьми.

– Многих нет из тех, с кем мы сидели с тобой за этим столом, – после молчания сказал Виссарион и несколько раз задумчиво пристукнул по столу кулаком, словно считал тех, кого нет.

Стол этот – не такой, как сейчас, а раздвинутый, длинный – раньше стоял там, в темной теперь большой столовой. И за ним сидело по многу людей.

Виссарион разжал кулак и недоуменно положил свои сильные руки на стол ладонями вверх, словно безмолвно спрашивая: как это могло случиться, что их нет, людей, сидевших за этим столом?

Потом убрал руки и, видя, что Лопатин закурил, потянулся за папиросой.

– Я слышал, в Москве перед войной несколько человек из тех, кого мы с тобой знали, вернулись.

– Несколько вернулись, – сказал Лопатин.

– У нас пока никто.

О некоторых людях, чье исчезновение казалось тогда особенно непонятным, сейчас, во время войны, ходили по Москве упорные слухи, что они тоже вернулись и где-то воюют; даже говорили, что кто-то видел их своими глазами на фронте. И этим слухам очень хотелось верить. И хотелось рассказать о них помрачневшему Виссариону. Но в дверь постучали, и стук гулко отдался в большой пустой квартире.

Виссарион продолжал сидеть неподвижно.

– Это Миша, – сказал он после того, как в парадном еще раз постучали, и пошел открывать.

Михаил Тариелович, вошедший в комнату вместе с Виссарионом, молча обнял поднявшегося ему навстречу Лопатина и молча сел за стол. Он почти не изменился, и раньше был таким худым, что, казалось, не мог похудеть еще больше.

Он был одет тщательно, как человек, собравшийся в гости, в старый отутюженный костюм и белую рубашку с крахмальным воротничком и черным шелковым галстуком. У него была белая серебряная голова и казавшееся темным от соседства этой белизны худое, тонкое лицо. И Лопатин вспомнил, как много и красиво пил когда-то здесь, за столом, этот немногословный немолодой человек со строгим лицом грузинского святого.

– Очень рад снова видеть вас гостем нашего дорогого Виссариона, – сказал он, глядя на Лопатина своими задумчивыми глазами. – Для меня большая радость, что мы снова вместе с вами попробуем его хлеб и его вино. А завтра Мария Ираклиевна и я будем рады, если вы найдете время посетить наш дом.

Он сказал все это на том прекрасном и в его устах звучавшем даже чуть-чуть изысканно русском языке, на котором говорили многие грузинские интеллигенты его поколения, – и Лопатин вспомнил, что, кажется, он после гимназии кончал в Петербурге Институт инженеров путей сообщения. И не акцент, которого не было у него вовсе, а только неповторимые интонации в построении фраз обличали в нем грузина.

– Спасибо, но не смогу, завтра утром уеду, – сказал Лопатин.

– А если мы попробуем удержать вас у себя на несколько дней? – сказал Михаил Тариелович и, едва успев договорить эту такую обычную для довоенного Тбилиси фразу, мягко улыбнулся в ответ на отрицательный жест Лопатина. – Все понимаю. Как говорят теперь в авиации: от винта!

– Завтра к вечеру должен добраться, самое малое, до Орджоникидзе, – объяснил Лопатин.

– Дай бог остаться живыми всем, кто там сейчас воюет, – сказал Михаил Тариелович по-грузински и повторил по-русски. – Вы, помнится, немножко понимали тогда по-грузински?

– Очень немножко. Если б вы не перевели, понял бы только два слова: дай бог! – сказал Лопатин.

– Тогда не будем вас испытывать, – мягко улыбнулся Михаил Тариелович и заговорил о последней сводке, которую только что слушал дома по радио; судя по ней, наши войска начинают обходить Минеральные Воды с севера. Хотя полностью представить себе всю картину трудно.

– А полностью представить себе всю картину иногда и на фронте трудно. Завтра еще нет, а послезавтра буду уже там, – сказал Лопатин.

В нем вдруг прорвалось то нетерпение, которое он испытывал с утра, после принесенной в поезд телефонограммы. Все, что с ним было, было хорошо, но теперь уже пора быть там и что-то делать.

Тамара вошла в комнату со скатертью и тарелками.

– А где Маро? – спросил у нее Михаил Тариелович.

– Не беспокойся, придет и твоя Маро. Уйдите отсюда, покурите. Там темно, но я думаю, вы не испугаетесь? А мы пока накроем на стол. Не люблю, когда вы на это смотрите.

Мужчины вышли в темную переднюю.