Том 7. Весталка

А военкомат был все там же, на улице Испанских рабочих, здесь получила я свой первый военный билет и словно отсюда уходила на войну. Здесь будто ничего и не менялось с тех пор и с моего последнего появления семь лет назад. Те же коридоры, зарешеченное окошечко военного стола. Ходят, снуют красивенькие подзавитые девахи — вольнонаемные, но в глазах какой-то холод. Не идет женщинам служить в милициях, судах, военкоматах. Простите, пишу, как думаю. За барьерчиком капитан, нет, теперь майор, дежурный с красной повязкой. Знакомое у него лицо. Где видела? Не вспомню. Посмотрел на меня одним глазом снизу вверх, другой глаз — на повестке. «Вам в третью, потом сюда зайдите, в седьмую», — указал комнату напротив. Нужное учреждение, без него не обойдешься, но уж больно казенное, так и веет тревогой, суровой властью, военной необходимостью. Такой здесь воздух, постоянная атмосфера. И нюхал бы, да не хочется… В третьей комнате вручили две медали: «За победу над Германией» и «За доблестный труд в Отечественной войне». Медали почти одинаковые, разные только ленты. Два удостоверения тонкого картона. Капитан, вручавший их, заученно поздравил, заставил расписаться в получении. Медали. Две картонные коробочки. Первые мои награды спустя семь лет после войны. И не то чтобы я не обрадовалась им. Нет. Обрадовалась, хотя знала: такие есть у всех мало-мальски причастных к войне, у всех тыловиков, хозяйственников, штабных машинисток, прачек, у Виктора Павловича. Вот теперь и я получила, дошел черед. Поблагодарила и вышла с коробочками в руке. Надо еще в седьмую — может, и там что-то приятное. В седьмой были белые шкафы с сургучными печатями, белые ящики — картотеки. За столом капитан с глянцево-черной, прочерченной пробором головой, черными красивыми бровями, черными глазами и усиками женского любимца. Этакий «французик» из военной разведки, из особотдельцев, как бы случайно перепорхнувший, оказавшийся за столом кадровика. Я припомнила, что в прошлое посещение именно он выписывал мне военный билет. И тогда, кажется, был капитаном, фамилия не то Ермоленко, не то Ермолин. Блеснув отлакированной головой, пригласил сесть, взял повестку и полез в свои ящики, поигрывая бровью. Быстренько нашел, вытащил карточку, что-то прочел, черкнул в ней красным, словно ставя крест. Карандаш у капитана красно-синий, аккуратно заточенный с обоих концов. Отложил карандаш.

— Мы вас вызвали, товарищ Одинцова, по делу, — следовательски начал он, глядя на меня непроницаемыми глазами, в которых было что-то пугающее. — Дело вот какое… Вы значитесь военфельдшером, офицером? Ведь так?

— Да. Младший лейтенант медицинской служ..

— Все правильно… Все правильно, — перебил он. — А-а… Работаете?

— Техничкой в школе.

— Ну вот. И это нам известно. Значит, вы дисквалифицировались. Ведь так? Вряд ли станете отрицать. Медицина идет вперед. А кроме того, звание у вас… фронтовое (здесь в голосе капитана прозвучало полное пренебрежение к этому моему званию). И вот есть приказ. Распоряжение. Переводить всех таких товарищей в рядовой состав. Ну-у, в сержантский. Надеюсь, вы не будете возражать? Сейчас перерегистрация. К тому же у вас ребенок. Все такое… В общем, переводим вас..

Я молчала.

И, приняв молчание за согласие, он забрал мой офицерский билет, раскрыл, видимо собираясь и его перечеркнуть красно-синим карандашом. На секунду задержался, читая графу, где было сказано, что Лидии Петровне Одинцовой присвоили воинское звание младший лейтенант.

Я молчала, потому что язык не повиновался мне. Как же? Как так? Здесь, в комнате с белыми шкафами, у меня отбирали последнее — мои офицерские погоны. Узкие, серебряные… Казалось, я вспомнила в каком-то стремительно вращающемся движении всю войну, ее эпизоды, бои и то, как эти погоны все отодвигались от меня, как медленно получала я очередные звания, и я вспомнила, как получила их. Нет, я не выясняла никогда, почему меня не награждали. Единственная в санбате до конца войны без наград — как это все получилось, даже трудно представить. Теперь трудно…

И вот уже далеко война. А две картонные коробочки в моих руках, там в золотой бронзе оттиснут портрет-профиль человека, который всеми считался образцом скромности, чести и справедливости.

— Значит, не возражаете… — капитан уже убрал мою карточку. — Ну, вот и прекрасно, переводим вас…

— За что же… такое, — наконец выговорила я пересохло-жутким, сломанным голосом.

Капитан, остановив карандаш, поднял на меня красивую бровь. Его взгляд был теперь насмешливо-жестким. Он уже явно отправил меня, спровадил туда, в нужный ему состав. В карточке я была перечеркнута и без всякого моего согласия. Согласие — это формальность, пустяк. Все давно решено без меня. Давно.

— Я не понял вас, товарищ Одинцова?

— Ничего и не надо понимать. Я… Я… не согласна. Не согласна! НЕТ! НЕТ! Слышите, вы? Не-ет!

— Что вы? Успокойтесь. Что?

— Не-ет! Не-ет! — Я вырвала у него из руки свой офицерский билет. — Вы меня не переведете! Не разжалуете! Никуда! Слышите, вы? Сколько можно меня унижать? Я Сталину напишу!