Том 7. Весталка

Прочитывая, выписывая чужие мысли, я думала подчас: «Зачем? Может быть, впрямь зря тружусь». И трудилась зря те семь подвальных лет, которые, конечно, не сделали ни мудрой, ни высокообразованной. Образование без системы, без руководства — самодеятельно и родит такую же самодеятельную мудрость, что сродни глупости, как сказал как будто Шекспир. Вот и тут не могу без авторитетов. С другой стороны, не случись того периода, не будь тех шкафов, я уже писала, что, возможно, одичала бы в своей богоданной профессии и квартире, сходной с пещерой, потеряла бы себя. Нет. Читала, писала, конечно, не зря. Сама суть книг теперь всегда со мной. Не зря открывала эти тщательно выбранные истины. Истины для меня? Или — для всех? Но вот ведь рядом, бок о бок живет человек, которому все это — тьфу! Без надобности, потому что он крепко уверен: жить надо только так, именно так, как живет он и его друзья. Им не нужен ни Кант, ни Маркс, ни все, вместе взятые, мыслители мира. Они, друзья, лишь посмеются над мыслителями (и над тобой, дурочка), друзьям все ясно, все понятно. Они не задумываются над жизнью — просто живут. Они, а не ты, правы. Их, наверное, большинство… Не потому ли и сказал один из семи мудрецов: «Большинство — зло»?

Почти каждую субботу, реже в воскресенье, у нас появлялись гости. Друзья Самохвалова, и чаще всего Миша, Сережа, Володя золотозубый. Все обязательно с бутылками, чтоб не вводить хозяев в расход, а Владимир Варфоломеевич всегда с коньяком «пять звездочек», иной он не признавал, с кошелкой отборного винограда, хороших яблок, груш, слив. Реже бывал Стас, однако и этой группы хватало.

Не говорю про ужин, закуску. Они были неприхотливы: консервы, какая-нибудь колбаса, сыр, яичница — обходились имеющимся. Но разговор за столом начинался и кончался на едином.

— Вчера, ребята, я живцов взял… Смех! На вокзале стоял… В очередь там, известно, безнадега, — повествует Миша-сменщик. — Диспетчерша, подлая, натолкает кого попало со скорого, с ночного — и вези. Народ такой грамотный, да еще из Москвы едут. Копейки лишней не выбьешь. Особенно с баб. Я, мужики, пассажира заранее вижу. По портмонетику. Если портмонетик, да еще тертый, с кнопочкой! Спаси бог! Обязательно — жила. От него копейки чик в чик, по счетчику, жди. Которые с бумажником — те лучше, но тоже, какой попадет..

— Этто — точно, Мишка! И я — тоже, — оживляется Самохвалов.

— А чего говорю? Ну вот… А кто в карманах деньгу мятой таскает — эти никогда не скупятся. Цыгане — тоже. Торгаши-цветочники. Их девки. Хотя бабы по-разному. И жмотистые попадаются. Тоже с портмонетиком. С пьяными — с теми не люблю. С ними хуже. Особая тактика нужна. Иному подпоешь, подхвалишь. С другим — маета. Много возьмешь, еще протрезвится — настучит, сука. Да вот, пожалуйста, третьего дня вез какого-то косого хмыря на Загородную. У хмыря монеты в обрез, все пропил. Я вижу: дальше везти — себе в убыток. Останавливаю тачку, вытряхивайся, говорю. Он по-косовырился, дверку открыл, вылез и ногой в нее — рраз! Пинка. Ах ты, говорю, падла! Выскакиваю. И монтировку не взял. Так вломлю. Много ему? А он, сука, бутылку из пазухи выхватывает и… подскользнулся, бутылка у него из руки хлоп передо мной — и не разбилась! Катится. Я ее — хвать! Он — деру. А на пьяных-то ногах куда? Я догнал. Рраз-два… Сени-сени… Еще пинка напоследок — и в машину. А бутылка-то — вот она. Х-ха-а… Да-а. Про живцов начал. Вот стою, значит, у вокзала, в сторонке, будто жду. Смотрю. Две бабы. Колхозницы. Старуха с молодой. И хлебальники такие — о-о! Стоят, хлопают. Подскакиваю. У меня глаз — ватерпас. Куда надо? Оказывается, за два квартала. А ночь, вечер… Они в городе ничо не секут… Ну — сели. На пятак их наказал. Рублевку на чай еще растряслись. Х-ха-а..

— Ничо. Пусть умнеют. Дураков и надо учить, — подтверждает Сережа.

Из всей четверки он каким-то непонятным образом член партии. И друзья все время потешаются над ним. Постоянно спрашивают: вот ты, как партеец, скажи нам?! Сережа картавит. Вьется вьюном. Он даже сидеть не может спокойно. Глаза вытаращены, смотрят через стол. Понимаю, что в партию он вступил чуть ли не по разнарядке. Рабочий класс. Теперь вроде бы и не выгонишь. Может, и не за что, проступков не обнаружено. А сколько таких. Разных знала я коммунистов, был комиссар Дашевич, старший лейтенант Глухов, был Обоянов, был, наверное, и Полещук — все разные, все, может быть, не без греха, но в чем-то и одинаковые: в долге, в твердости, а вот Сережа, фамилия его была Борзенков, — плут, пройдоха, и ничем не лучше ни Миши, ни Володи золотозубого, разве что живет похуже, силится, не может выскочить на доходную колею. Думаю, не затем ли и в партию подался — в надежде на колею. Друзья видят и понимают, оттого и трунят.

— Сережа! Ты его не слушай! Это все — мелочишка. Живцы… Жильцы… — золотозубый расстегивает широкий рот. Глаза масленеют.

— Ну, ты конечно! Ты — крупный! Де-ло-вой. Мы тут молчим.

Владимир Варфоломеевич смотрит на Мишу-Сережу. Глаза жалеют.