Том 8

Франкфуртский парламент и ублюдок, появившийся на свет от преступной связи его со старым Союзным сеймом, так называемая центральная власть, воспользовались венским движением для того, чтобы обнаружить свое полное ничтожество. Это презренное Собрание, как мы видели, уже давно пожертвовало своей девственностью и, несмотря на свой юный возраст, успело уже поседеть, приобретая опыт во всех уловках болтливой и псевдодипломатической проституции. От всех грез и иллюзий о могуществе, о возрождении и единстве Германии, охвативших Собрание в первые дни его существования, не осталось ничего, кроме набора трескучих тевтонских фраз, повторявшихся при каждом удобном случае, да твердого убеждения каждого отдельного депутата в важности своей собственной персоны и в легковерии публики. Первоначальная наивность улетучилась; представители германского народа стали людьми практичными, иными словами, пришли к убеждению, что их положение вершителей судеб Германии будет тем надежнее, чем меньше они будут делать и чем больше будут болтать. Это не значит, что они считали свои заседания излишними — совсем наоборот. Но они открыли, что все действительно крупные вопросы — запретная область для них и что лучше подальше держаться от этой области. И вот, подобно сборищу византийских ученых Империи времен упадка, они с важным видом и усердием, достойным той участи, которая в конце концов их постигла, обсуждали теоретические догмы, давным-давно уже установленные во всех частях цивилизованного мира, или же практические вопросы столь микроскопических размеров, что они никогда не приводили к каким-либо практическим результатам. Так как Собрание было, таким образом, своего рода ланкастерской школой[35], в которой депутаты занимались взаимным обучением, и имело поэтому для них весьма важное значение, то они были убеждены, что оно делает больше, чем был вправе ожидать от него немецкий народ, и считали изменником родины всякого, кто имел бесстыдство требовать от Собрания, чтобы оно достигло какого-либо результата.

Когда вспыхнуло венское восстание, оно дало повод для массы запросов, прений, предложений и поправок, которые, разумеется, ни к чему не привели. Центральная власть должна была вмешаться. Она отправила в Вену двух комиссаров — г-на Велькера, бывшего либерала, и г-на Мосле. Похождения Дон-Кихота и Санчо Пансы представляют собой настоящую одиссею по сравнению с героическими подвигами и удивительными приключениями этих двух странствующих рыцарей германского единства. В Вену они отправиться не решились. От Виндишгреца они получили головомойку, слабоумным императором они были встречены с недоумением, а министр Стадион одурачил их самым наглым образом. Их депеши и донесения представляют собой, может быть, единственную часть франкфуртских протоколов, за которой будет сохранено известное место в немецкой литературе: это превосходный, по всем правилам написанный сатирический роман и вечный памятник позора франкфуртского Национального собрания и его правительства.

Левое крыло Национального собрания тоже отправило в Вену двух комиссаров, гг. Фрёбеля и Роберта Блюма, чтобы поддержать там свой авторитет. При приближении опасности Блюм совершенно правильно- рассудил, что здесь произойдет генеральное сражение германской революции и, не колеблясь, решил поставить на карту свою голову. Напротив, Фрёбель был того мнения, что его долгом является сберечь свою персону для исполнения важных обязанностей на посту во Франкфурте. Блюм считался одним из красноречивейших ораторов Франкфуртского собрания; он несомненно пользовался наибольшей популярностью. Его красноречие не удовлетворило бы требованиям какого-нибудь искушенного парламента, он слишком любил пустые декламации в духе немецкого проповедника-сектанта и его доводам не хватало ни философской остроты, ни знакомства с практической стороной дела. Как политик он принадлежал к «умеренной демократии» — довольно неопределенному направлению, которое пользовалось успехом именно в силу недостатка определенности в принципах. Однако при всем том Роберт Блюм был подлинно плебейской натурой, хотя он и приобрел известный лоск, и в решительный момент его плебейский инстинкт и плебейская энергия брали верх над его неопределенными и вследствие этого колеблющимися политическими убеждениями и взглядами. В такие моменты он поднимался значительно выше своего обычного уровня.