Том 8

Пассажир-гернсеец, слоняясь вокруг котельной, услышал разговор между негром Энбранкамом и его приятелем кочегаром. Пассажир насторожился. Негр говорил:

— Утром при солнце мы шли еле-еле, а теперь, в тумане — на всех парах.

Гернсеец поднялся к съеру Клюбену и спросил его:

— Капитан Клюбен! Ведь нам опасаться нечего, отчего же мы так быстро идем?

— Что поделаешь, сударь! Нужно наверстать время, упущенное по вине пьянчуги рулевого.

— Что правда, то правда, капитан Клюбен.

— Спешу добраться до места, — присовокупил Клюбен. — Хватит с нас и тумана, нечего нам дожидаться ночи.

Гернсеец подошел к малоэнцам и заявил:

— Капитан у нас превосходный.

По временам нависали широкие, будто расчесанные гребнем пряди тумана и заслоняли солнце. Потом оно вновь выплывало, померкшее и словно занемогшее. Порою просвечивали клочки неба, и они напоминали замызганные, засаленные полосы, изображающие небеса на выцветшей театральной декорации.

Дюранда прошла мимо парусника, вставшего из предосторожности на якорь. То был «Шильтиль» с острова Гернсея.

Шкипер парусника обратил внимание на скорость хода Дюранды. Ему показалось также, что она взяла неправильный курс. Чересчур уж она отклонялась к западу. Он удивился, увидев пароход, несущийся на всех парах в тумане.?

Часам к двум мгла сгустилась до того, что капитан Клюбен вынужден был покинуть мостик и подойти к рулевому.

Солнца не стало: туман поглотил все. Белая мгла заволокла Дюранду. Плыли в тусклом рассеянном полусвете. Не видно было больше неба, не видно и моря.

Ветер совсем стих.

Даже ведро с терпентином, подвешенное на кольцо под мостиком между колесными кожухами, ни разу не качнулось.

Пассажиры примолкли.

Но парижанин все же напевал сквозь зубы песенку Беранже:

Однажды бог проснулся…

К нему обратился кто-то из малоэнцев:

— Вы из Парижа, сударь?

— Да, сударь.

И выглянул в окно…

— Что там делается?

С землей случилось что-то…

— В Париже, сударь, — кавардак.

— Значит, на суше то же, что и на море.

— Да, дело дрянь с этим туманом.

— Как бы из-за него не случилось несчастья.

— И к чему все эти несчастья? Чего ради бывают несчастья? — разрааился парижанин. — На что нужны несчастья? Взять, например, — пожар в Одеоне¹⁴²

Сколько семей обездолено! Разве это справедливо? Конечно, сударь, мне неизвестны ваши религиозные воззрения, — но лично я этого не одобряю.

— Я тоже, — сказал малоэнец.

— Все, что происходит на нашей планете, сплошная неразбериха, — продолжал парижанин. — Я подозреваю, что господь бог ни на что не обращает внимания.

Малоэнец почесал затылок, точно стараясь понять.

Парижанин не умолкал:

— Господь бог в отлучке. Нужно бы издать декрет, обязывающий его сидеть на своем месте. Он прохлаждается на даче, и ему не до нас. Вот все и пошло вкривь и вкось. Ясно, милейший, что богу надоело управлять людьми, он отдыхает, а его наместник, ангелок из семинаристов, дурачок с воробьиными крылышками, вершит всеми делами.

В слове «воробьиными» он проглотил две гласные, на манер мальчишки из предместья.

Капитан Клюбен, подойдя к собеседникам, положил руку на плечо парижанина и промолвил:

— Довольно! Осторожней, сударь, в выражениях. Ведь мы на море.

Больше никто не сказал ни слова.

Минут через пять гернсеец, который все это слышал, шепнул на ухо малоэнцу:

— Капитан у нас верующий.

Дождя не было, но все вымокли. Отдать себе отчет в том, куда держит путь корабль, можно было лишь по возраставшему чувству тревоги. Казалось, всех охватило уныние. Туман порождает тишину на океане; он усыпляет волны, душит ветер. Что-то жалобное и беспокойное было в хриплом дыхании Дюранды среди этой тишины.

Ни одного корабля больше не попадалось навстречу. Если вдали, где-то у Гернсея или Сен-Мало, и шли суда, не застигнутые туманом, то для них Дюранда, поглощенная мглою, была невидимкой, а дым, стелившийся за нею и словно идущий ниоткуда, вероятно, казался им черной кометой на белом небе.

Вдруг Клюбен закричал:

— Мерзавец! Куда ты повернул? Ты что? Погубить нас хочешь? На каторге тебе место! Прочь отсюда, пьяница!

И схватил румпель.

Посрамленный рулевой спрятался на носу парохода.

— Теперь мы спасены! — воскликнул гернсеец. — Пошли на той же скорости.

Часам к трем нижние пласты тумана стали подниматься, и море приоткрылось.

— Не по душе мне это, — заявил гернсеец.

И в самом деле, только солнце или ветер могли разогнать туман. Если солнце — хорошо; если ветер — плохо. Но для солнца было слишком поздно. В феврале солнце к трем часам уже теряет силу. А ветер на переломе дня ничего хорошего не сулит. Часто он — сигнал к урагану.

Впрочем, если ветер и был, то его почти не чувствовалось.

Клюбен управлял судном, не спуская глаз с компаса, держа руку на румпеле, и пассажиры слышали, как он цедил сквозь зубы:

— Нельзя терять времени. Мы здорово запаздываем изза этого пьяницы.

Его лицо, впрочем, ничего не выражало.

Море уже не было так спокойно под пеленой тумана.