Том 8

По толпе пробежал трепет, и многие ахнули. В нескольких шагах позади нее шли два стражника. Голова ее была склонена; она двигалась медленно она была слаба, а оковы тяжелы. Она была вся в черном с головы до ног. На ней была мужская одежда из мягкой шерстяной материи густого траурного черного цвета, без всякой отделки. На плечах и груди складками лежал большой воротник из той же черной материи; рукава короткой куртки были широкие сверху и до локтей, а внизу плотно облегали руку. Под курткой были узкие черные рейтузы, спускавшиеся до ее закованных щиколоток.

Не дойдя до скамьи, она остановилась — как раз там, где из окна падал косой луч света, — и медленно подняла голову. По залу снова прошел трепет. В лице ее не было ни кровинки; белое, как снег, оно резко выделялось над тоненькой фигуркой, облаченной в черное. Лицо было ясное, девическое, несказанно прекрасное, бесконечно печальное и кроткое. Но что это? Когда ее бесстрашный взор встретился с глазами судьи, поникшая фигурка воинственно и гордо выпрямилась, — и сердце мое радостно дрогнуло. «Все хорошо, все хорошо, — сказал я себе, — они не сломили ее, не покорили, это прежняя Жанна д'Арк!» Мне стало ясно, что страшным судьям не удастся подчинить и устрашить ее высокий дух.

Она прошла на свое место, поднялась на возвышение и села на скамью, подобрав цепи к себе на колени и сложив на них маленькие белые руки. Она приготовилась слушать со спокойным достоинством; казалось, что из всех присутствующих она одна не испытывает никакого волнения. Рослый загорелый английский солдат, стоявший в первом ряду, поднял огромную ручищу и почтительно отдал ей честь, а она с дружеской улыбкой ответила на его приветствие; это вызвало сочувственные аплодисменты, которые судья прервал сердитым окриком.

Началась пытка, известная в истории под названием — Великий Процесс. Пятьдесят искусных законоведов против одной неопытной жертвы — и никого, кто бы ей помог!

Судья кратко изложил обстоятельства дела — слухи и подозрения, на которых основывалось обвинение. Затем он потребовал, чтобы Жанна преклонила колени и присягнула, что ответит на все вопросы точно и правдиво.

Жанна была настороже. Она поняла, что за этим, по видимости справедливым, требованием могла скрываться опасность. Она ответила с той простотой, которая столько раз обезоруживала ее искусных обвинителей в Пуатье:

— Нет. Ведь я не знаю, о чем вы будете спрашивать; может быть, о том, о чем я хотела бы умолчать.

Судьи пришли в ярость, раздались гневные восклицания. Это не смутило Жанну. Кошон возвысил голос, покрывая шум, но он был так взбешен, что едва мог говорить. Он сказал:

— С Божьей помощью мы хотим разобрать это дело ради спасения твоей души. Клянись, положа руку на святое евангелие, что правдиво ответишь на все вопросы, какие будут заданы! — И он с силой ударил жирным кулаком по председательскому столу.

Жанна ответила спокойно:

— Я охотно отвечу на все, что касается отца или матери, или моей веры, или дел, которые я совершила во Франции; но про откровения, явленные мне Господом, Голоса мои запретили мне говорить с кем бы то ни было, кроме моего короля…

Снова раздались гневные угрозы и поднялся сильный шум. Ей пришлось переждать, пока шум утихнет; ее восковое лицо зарумянилось, она выпрямилась, устремила пристальный взгляд на судью и докончила голосом, в котором звучали прежние ноты:

— …и про это я ничего не скажу, хоть отрубите мне голову!

Вы, вероятно, знаете, как ведут себя французы в собраниях. Председатель и половина судей вскочили на ноги, грозя обвиняемой кулаками, и оглушительно закричали все разом, так что ничего нельзя было расслышать. Это длилось несколько минут. Невозмутимость Жанны бесила их больше всего. Только раз она сказала с проблеском былого веселого озорства в глазах и движениях:

— Пожалуйста, не все сразу, милостивые господа, и я вам всем отвечу.

После трех часов яростных препирательств о присяге дело ничуть не подвинулось. Епископ продолжал требовать присяги без оговорок, а Жанна в двадцатый раз отказывалась присягать иначе, чем она предложила вначале. В судьях произошла заметная перемена: все они охрипли, утомились от долгого неистовства и даже как-то осунулись; только Жанна была по-прежнему безмятежна, и незаметно было, чтобы она устала.

Наконец шум утих, наступило выжидательное молчание. Судье пришлось уступить: он раздраженным тоном велел ей присягать по-своему. Жанна тотчас опустилась на колени; когда она возложила руки на Евангелие, тот же английский солдат не удержался и воскликнул:

— Клянусь Богом, будь она англичанкой, мы бы мигом вызволили ее отсюда!

Он отдавал ей должное, как один воин — другому. Но какой укор французам и их королю! Как жаль, что Орлеан не слыхал этих слов! Я уверен, что благодарный город, который обожал ее, поднялся бы и все жители до единого пошли на Руан. Есть слова, которые обжигают человека нестерпимым стыдом и так и остаются выжженными в его памяти. Так выжжены у меня в памяти слова английского солдата.