Том 8. Преображение России

Но когда все успокоилось и когда она села на скамью одна, и рядом с нею и справа и слева зияла только зеленая пустота садовой скамейки, Матийцев, приглядевшись и зачем-то поправив фуражку, круто и бесстыдно повернул к ней и сел рядом.

— Ну, как вы? — неопределенно сказал он, и стало неловко.

Но женщина поняла:

— Ничего… что ж он… Всякий нахал смеет мне говорить это, да?

— Вы хорошо сделали… Мне нравится.

— Не нравится?

— Нет, именно нравится… Хорошо, что за себя заступились. — И, взяв у нее тяжелый ридикюль, взвесил его на руке: — Вот этим самым…

— Пожалуйста, пойдемте отсюда… Хотите? — шепнула она. — Мне здесь так неприятно: все смотрят… Проводите меня только на улицу, а там я сама…

— Пойдемте. Вставайте, — поднялся Матийцев.

— Есть много садов и без этого, где прилично и публика чище… Я больше сюда никогда не пойду… Вы не видали, куда этот мальчишка-негодяй ушел?.. Как он смел мне это сказать, когда я веду себя интеллигентно, никого не трогаю… не пьяная?!

В воротах сада прошли под большим фонарем по густому слою ослепленных и упавших вниз, а здесь раздавленных толпою, черных небольших жуков. Она остановилась поглядеть: что это? — и сказала с непритворной жалостью:

— Ах, бедные мои!

Это понравилось Матийцеву, и, неизвестно зачем, он сказал ей:

— Вот стоит только упасть, и тебя раздавят так же.

— Вам стыдно со мной идти? — вдруг спросила она.

— Нет, что вы… — Догадавшись, он взял ее под руку. Рука была худенькая, жесткая, с острым локтем — та самая рука, которая вела себя так храбро.

В ярко освещенной кофейне, куда они зашли, почему-то приятно было Матийцеву, что она наливала ему из кофейника в стакан сама, точно подруга, что она старательно выбрала ему самую вкусную плюшку. Но он сел спиною к улице, по которой звонко шла публика, расходившаяся из сада, и она заметила это: посмотрела на него страшно тоскливо и спросила тихо (а глаза у нее, оказалось, не были подведены, они были сами по себе большие):

— Вам стыдно со мной здесь сидеть — да?

— Кого же мне стыдиться? — Матийцев почувствовал, что покраснел, и, смешавшись, добавил: — Я ведь даже и нездешний, я приезжий из рудника… Из Голопеевки.

— Вы там служите?.. На должности?..

— Да, я инженер… То есть теперь уж больше не инженер… — вспомнил и докончил по-детски: — теперь я так… — и в первый раз улыбнулся ей.

X

В номере гостиницы, не очень просторном, но чистом, с высоким потолком и свежей скатертью на столе, окна выходили не на двор, а на улицу.

Женщина раздевалась медленно, итак все было ново следившему за ней Матийцеву: и сложная шнуровка ее ботинок, лакированных, модных должно быть, на очень высоких, немного сбитых каблуках, стыдливое кружево рубашки, и красные продольные вдавлины на боках от корсета.

Теперь — без платья, без ботинок и без огромной наколки на голове — она стала совсем тоненькой, маленькой, скромно, по-девичьи причесанной, только глаза большие и белые щеки оставались те же.

Иногда глядеть на нее было как-то неловко, и он отводил глаза к окну, за которым нельзя было ничего рассмотреть.

— Почему это так много жилок на плече? — спросил, смутно жалея, Матийцев.

— Жилок?.. Не знаю почему… Мраморная…

(Чуть заметно вместо «почему» вышло у нее «поцему»).

И, как бы немного дичась его, она говорила:

— Почему-то я черная… Мать меня всегда, бывало, звала: цыганская потеряшка… «Цыганская ты моя потеряшечка!» Цыгане из задка потеряли…

А потом, точно привыкла к нему, сказала уж шутливо:

— Я и гадать умею: жу-жу-жу, жу-жу-жу, — папиросы Бижу…

Ключицы у нее выдавались, и под ними нежно темнели легкие впадинки. В этих, по-вечернему неясных, линиях и пятнах было что-то схожее с виденным раньше и так любимым у Лили, и, заметив его взгляд, неотрывно ушедший в эти именно скрипично-певуче-изогнутые кости, она поежилась всем телом и спросила:

— Я вам не нравлюсь?.. Вы любите полных?..

— Нет, я всех люблю… всяких… — Матийцев смешался и, прижимаясь благодарно к ее плечу, шептал: — Ты теплая… и ты живая… и ты милая… — целовал ее руку правую, тоже с синими жилками, слабую и легкую, говоря: — Вот эта самая!.. — и голову с простым пробором посередине, и бледную длинную щеку… Все казалось ему, девственнику, так неслыханно волнующим, точно припал к истокам всякого земного бытия.

Когда он спросил, как ее зовут, так испугался вдруг, зачем спросил: что, если зовут тоже Лилей? — Но ее звали Полей, и он повторял благодарно:

— Поля… Хорошее имя: Поля…

— Вы что так нежно обращаетесь, как будто странный?

— Как? Я — странный? — живо отозвался Матийцев. — Что глаза у меня блестят?

— Дда-а… и вообще… Вы кто сами?

— Я, видишь ли… — он взял ее доверчиво за руку и посмотрел в глаза: — Завтра… нет уж, даже сегодня, а не завтра… буду совсем никто… понимаешь?.. Падаль!

И, представив, что глаза у него теперь как-то особенно блестят и, может быть, пугают ее, Матийцев сощурился и наблюдал за нею, но она не поняла ничего; она остановилась только на слове «сегодня» и спросила:

— А какой теперь час? Теперь уж поздно, должно быть?.. У вас есть часы?..