Том 8. Преображение России

Внимательно взяла в руки его часы, всегда валявшиеся у него просто в боковом кармане, и спросила:

— Почему же ваши часы не на цепочке?

И так мило, совсем по-детски выходило у нее вместо «ч» — «ц» и обратно: чепоцка, цасы… не грубо, а чуть-чуть, намеком: скользящие звуки, похожие на «ч» и на «ц».

— Господи, поцти цас, — как поздно! — и заговорила о своем: — У меня есть художник знакомый, очень, очень на вас похожий, — только он выше… У него в квартире по всем, по всем стенам картины: все женщины голые… Зачем это?.. Безобразие какое!.. Он и меня уговаривал, чтобы я тоже так, — ну, конечно же, я отказалась, как можно!.. Я женщина строгая, и у меня дети — двое малюток… Я их кормлю.

И с большою тоской в голосе и со слезами, проступившими на глаза, докончила неожиданно:

— Как же он смел, подлец, меня так назвать?.. А?.. Ведь он меня не знает?.. А квартальный мое имя и фамилию записал и составит теперь протокол… Что, если мне желтый билет дадут?

Матийцев глядел в ее влажные глаза, гладил руку и видел, как дорога она ему, эта женщина… последняя в его жизни… Эта мысль его удивила: вот кто у него последняя, кому он может что-то сказать затаенное, кого он может ласкать, кем он сам будет обласкан… час назад ее не было, — теперь есть.

Он так и говорил ей, обнимая:

— Сегодня вечером я буду падаль, и ты у меня последняя… Вот странность!.. — а чтобы ее успокоить, добавлял: — Нет, желтого билета тебе не дадут, что ты выдумала? Не дадут, конечно: зачем?

Кто она была, эта последняя женщина его, не хотелось об этом думать и спрашивать не хотелось… Хотелось только рассказать ей самое важное:

— Вот… Что мне осталось еще сегодня?.. Отдать деньги какому-то Мирзоянцу, пятьсот рублей… (Он пощупал пакет в боковом кармане — цел ли? — не нащупал как следует, вынул его, посмотрел и положил снова в карман…) Написать два письма… или три… и все… И только всего… И как хорошо это, что так мало!.. — Потом вспомнил: — А ты знаешь, я ведь сейчас проигрался в клубе! Да, да!.. Восемьсот рублей!.. Оглянуться не дали, не больше как в полчаса обчистили какие-то гуси и спасибо не сказали…

Он улыбался почти весело, говоря это, но когда заметил, как она глядит на него, смутился, подошел к небольшому зеркалу, висевшему над комодом, поправил волосы, галстук, провел по лицу рукой…

— Действительно, — сказал он, — глаза у меня почему-то блестят, и вид странный, но это ничего: это от бессонницы — ты не бойся.

Прежде Лиля тут же где-то стояла бы как призрак, если бы с ним случилось такое, как теперь, но это оказалось сильнее памяти о Лиле. Все было таким особенным и дорогим теперь в этой незнакомой женщине с теплыми, скромными, стыдящимися, домашними большими глазами, и хотелось прикасаться к ней нежно-нежно, бережно-бережно, чтобы ничем не показать ей, что он просто ей заплатит, когда она соберется уходить; и все время чувствовалась к ней какая-то благодарность, которую не выразить нельзя, а высказать почему-то стыдно, и выйдет не то. И с нею, чужой и близкой, не вспоминалось уже о тех двух или трех письмах, которые нужно писать сегодня вечером… Вот в чем была странность.

Он думал, что не заснет до рассвета, но уснул сразу и крепко: сказалось долгое недосыпание и внезапный покой.

…Вот какой сон он видел.

Зеленый сочный луг весь в росе вечерней, на нем тропинки, и поперек тропинки прямо на его пути улеглась огромная красно-пегая корова, до того огромная, что даже противно было. Он ударил ее палкой — она не поднялась, только кожа лопнула на месте удара. Потом он ударил ее еще, и опять лопнула кожа, и сколько он ни бил ее — все кожа лопалась и обвисала жирными лохмами. Наконец, когда он освирепело ударил ее по глазам, поднялась корова, и вся похудевшая вдруг — кости да кожа лохмами, вся в крови, и глаза в крови, повернулась к нему и глянула, как человек. От страха он попятился и побежал, но со всего луга поднялись точь-в-точь такие же коровы, глаза в крови и кожа лохмотьями — и когда он понял, что некуда уйти, что они ждут его, что он погиб, то от холодного ужаса проснулся и по привычке к одиночеству не скоро догадался, кто же это, весь в белом, стоит смутно посреди комнаты?.. Через момент вспомнил, где он и кто это, только не мог понять, зачем она там и что делает? Слабый свет шел из коридора через окошечко вверху дверей, и, присмотревшись, он увидел, что Поля возится тихо около стула, на который он бросил свою тужурку.

— Ты что, Поля?

Она отшатнулась и не сразу ответила:

— Папиросы… Где у вас папиросы?

— Я не курю, Поля.

— Ах, вот как!.. Не курите?.. А у меня все вышли, и так смертельно курить захотелось!.. Ну, я воды выпью — ничего.

Напившись, легла снова и была такая нежная и, лаская его, все говорила:

— Какой вы красивый!

После этого новый сон Матийцева был особенно глубок и крепок. Только перед тем, как проснуться ему, что-то померещилось легкое и плывучее, а потом почему-то насильно стали ввязываться в это легкое, неосязаемое бессвязные, навязчивые строки:

Плочено — не плочено,
Краса не обмолочена, —
Не от-вер-нешься!..