Том 8. Преображение России

Тронувшийся поезд еще не прошел мимо построек станции, а он уже перебрал ухарски клавиши гармоники и запел тенором:

Ко мне барышни приходили,
Бутыль водки приносили,
С отча-я-я-яньем говорили:
— А-ах, жаль, а-а-ах, как жаль,
А-ах, как жаль, что ты — мо-нах!..

Под узким подбородком у него оказался кадык на тощей шее, и губы от большого усердия он распяливал в виде сковородника. Зубы у него были щербатые; брови же — реденькие, желтенькие, — он то вздергивал, то хмурил жалостно, как того требовала его песня.

— Гм, занятно! — весело говорил, слушая его и ни к кому не обращаясь, Матийцев, оглядывая в то же время всех, кто был и впереди, и с боков, и сзади.

Но вот к нему подкатился на коротеньких ножонках черноволосый кудрявый ребенок лет трех, охватил его колено и вполне отчетливо сказал:

— Дядя, дай конфетку!

И не успел Матийцев приглядеться к нему, как какая-то лохматая черноволосая женщина появилась рядом с ребенком и обратилась к нему бесцеремонно:

— Ну, дайте уж моему Диме конфетку, раз ежели он у вас просит! Он все равно не отстанет, — он такой вредный!

— Да откуда же у меня конфетки? У меня никаких конфеток нет, — удивленно сказал Матийцев.

— Ну, как же так нет, когда вы же их своим деткам везете! — протянула черноволосая вполне уверенно и даже подмигнула знающе.

— И деток у меня тоже нет, — ответил Матийцев уже спокойнее.

— Ну, тогда дайте ему грушу!

— Дай! — требовательно сказал Дима.

Матийцев оглянулся кругом, заметил, что несколько сзади его расположился покушать какой-то бородатый загорелый степняк в чоботах, и кивнул туда головой:

— Вон там что-то едят — туда идите!

Бросив на него негодующий взгляд, мамаша увела сыночка, но это был только первый ее приступ.

Минут через десять она опять подошла, таща Диму за ручонку, и сразу, с подхода:

— Вот скажите же вы этому скверному мальчишке, что в этом самом вагоне водятся волки!

— Зачем же я буду говорить ему такую чепуху? — кротко спросил Матийцев.

— А затем вы должны ему это сказать, чтобы он когда-нибудь испугался! — выпалила без передышки мамаша.

— Гм… да… Вы обратитесь к кому-нибудь другому, — посоветовал ей Матийцев.

Опять уничтожающе-гневный взгляд выпуклых черных глаз, и опять утащила она своего Диму, и уже где-то дальше в вагоне, — слышал Матийцев, — она приказывалала кому-то:

— Отворите же вы, пожалуйста, окошко, а то Димочке очень душно, и он себе сейчас в обморок упадет, — и что я тогда с ним должна делать, ну-у?

А еще через пять минут Матийцев слышал уже другое:

— Ох, затворите, пожалуйста, я вас прошу, окошко, а то я боюсь, что Димочку продует, и что я тогда с ним буду делать, а-а?

На каждой остановке поезда, хотя бы на две минуты, она выскакивала из вагона, только успев сказать всем и никому:

— Ну, посмотрите же вы за моим Димочкой, чтобы он чего-нибудь не наделал!.. Дайте ему что-нибудь, он будет себе есть! — И исчезала.

И однажды Матийцев на одной такой остановке поезда услышал в открытое окно ее крикливый голос:

— Ну, вы уж наверное мой земляк из Новой Маячки, а-а? Скажете, нет? Ну, я-таки вас очень даже хорошо зна-аю!

И увидел, как тот, кого она атаковала, отмахиваясь рукой, уходил от нее поспешно.

Потом она, растрепанная, вбежала в вагон с криком:

— А где мой Димочка, а-а? Он ничего тут не нашкодил?

И, поймав Димочку, начала его убеждать:

— Видела я волков, видела! Они сидят себе вот тут рядом в другом, в желтом вагоне!.. Они тебя-таки съедят, — ты тогда вспомнишь, скверный мальчишка, что я тебе правду говорю!

А тот степенный степняк в чоботах не спеша продолжал что-то такое жевать и говорил, обращаясь к пожилой женщине в выцветшем, когда-то малиновом платочке, сидевшей против него:

— Зве-ерь, он все решительно про себя знает!.. Хотя бы, скажем, лису возьми… В какое время она нахально себя вести начинает, так что даже за курями готова середь дня в хату влезть?.. Тогда у ней нахальство такое, когда линять станет, — вот когда! Шерсть если из нее клочьями лезет, кому она тогда нужна? А мясо… Мясо лисиное не то что человек, и сатана есть не схочет, как оно вонючее. Вот она и смелеет тогда, эта лиса!

А женщина в линялом платочке, тоже загорелая по-степному, соглашалась и говорила о своей телке:

— Истинно, все понимает… Вот телка у меня, до того настырная: давай да давай ей жрать… И что же ты думаешь? Купила ей сена люцерного воз: жри! Она же побуровит-побуровит тое сено люцерное своей башкой, да под ноги его скинет все, да ногами своими затопчет, а сама мне: «Му-у-у!» Ты что это, дескать, мне такое дала?.. Вот поди же, шо сь такое она в нем нашла, в этом сене люцерном, что ей не пользу должно произвесть, а чистый, выходит, вред!

— Може оно обрызгано чем, если садовое? — пытался догадаться степняк. — Бывает, деревья попрыскають, а на траву, своим чередом, попадет яд какой, — вот телка твоя его, яд этот самый, и чует…