Том 8. Преображение России

Марья Гавриловна жила у него только последние три года, — раньше жили другие, но не уживались долго. Однако и за эти три года она заметила, что к ним в дом все реже и реже заходил почтальон.

Мало кому писал и Сыромолотов, и только неизменно первого числа каждого месяца передавал ей переводный бланк и деньги — девятнадцать рублей пятьдесят копеек для отправки сыну в Петербург.

Однажды она осмелилась спросить старика, почему столько именно он посылает сыну. Это было за обедом в первый же год, как она к нему поступила.

Сыромолотов поправил темную, еще не пронизанную серебром гриву нежидких еще волос, почесал мизинцем несколько горбатое переносье крупного носа, подержался за недлинную бороду и спросил удивленно:

— Вам кажется, что это — мало?

— Не к тому я, — зарделась Марья Гавриловна, — а только неудобное число такое зачем?

— По-вашему, лучше бы двадцать?

— Разумеется… А то… даже нехорошо как-то…

И старик объяснил:

— Когда я сам учился в Академии, мой отец, чертежник губернский, получал штатного жалованья пятьдесят четыре с полтиной… Тридцать пять оставлял себе, — девятнадцать с полтиной посылал мне… Поняли?..

И довольно долго глядел на нее ожидающе, не скажет ли она еще чего, но Марья Гавриловна, придавленная этим тяжелым взглядом, только зарделась еще больше и замолчала.

За шесть лет жизни в этом городе Сыромолотов, несмотря на свою уединенность, все-таки познакомился здесь со многими, — только не любил, когда заговаривали с ним о его работах.

На выставки ничего не посылал, так что даже и те, кто прежде писали о нем восторженные статьи, постепенно о нем забыли, тем более что окрепли уж новые теченья в живописи и запестрели новые имена.

Однажды его видели, как он выходил со своим широким этюдником и ящиком для красок из того самого особнячка Ставраки, где жили кокотки… Даже передавали потом, что одна из них, — Маня — сумасшедшая, блондинка, — кричала ему при этом в раскрытое окошко:

— Верне зиси анкор!.. Завтра в два мы дома!

А другая, — Дина-лохматая, брюнетка, — за ее спиной кричала тоже «по-французски»:

— Регарде же! Ну вас атандон! Смотрите!

И он очень галантно махал им, уходя, своею огромнейшей шляпой.

Потом как-то они посетили его, подкатив к воротам его дома в изящном сером торпедо, и Марья Гавриловна, к полному недоуменью своему, увидела, как он с ними любезен, весел и говорлив и как ему понравилась даже их машина, и он и с нее сделал размашистый этюд.

Однако в следующий подобный же приезд он почему-то выслал к ним Марью Гавриловну передать, что его нет дома и долго не будет.

— Шерше его, милочка, хорошенько! Шерше! — приказала Дина Марье Гавриловне весьма энергично.

А Маня добавила врастяжку:

— Ах, нам так нужно перехватить у вашего папаши, — понимаете, — келькешос даржан! — и пощелкала пальцами.

Но Марья Гавриловна, ничего не ответив, надуто захлопнула перед ними двери и довольно даже сердито, как и не ожидал Сыромолотов, на его вопрос:

— Что? Уехали?

Ответила сквозь зубы:

— Повернули хвосты!..

Но однажды Марья Гавриловна увидала, что был он искренне рад гостю. Это приехал к нему старый товарищ, тоже передвижник, известный жанрист Левшин.

Он сказал Сыромолотову:

— Алексей Фомич!.. Хочу писать Грозного… Всю Россию изъездил, искал натуру, — не мог найти… Вдруг ты мне во сне приснился… Вот и приехал я и смотрю теперь: — он!.. Такой самый!.. Попозируй, брат, ради всех святых и искусства!

И Сыромолотов не отказал.

Левшин пробыл у него три дня.

Может быть, заговорила в Сыромолотове временная слабость, усталость, или старая дружба его растопила на время, или все-таки хотелось проверить силу художника, только Марья Гавриловна видела совсем другого человека: такого же, как все, — шутника, балагура, почти жениха даже, — так он разошелся с товарищем и размяк.

Перед отъездом Левшин показал ей свою работу.

С холста на нее очень живо и страшно глядел старик… Волосы всклокочены, лицо землистое, в морщинах, рот открыт, брови подняты, руки протянуты вперед в обхват, халат распахнут, и вобрана сухая темная твердая грудь…

— Похож? — кивнул на Сыромолотова Левшин.

— Неужто? — вскинулась Марья Гавриловна.

Обернулась к своему хозяину, а тот стоял, улыбаясь, помолодевший за эти три дня и от этого еще более мощный.

— Совсем ни капельки не похож! — пылко ответила Марья Гавриловна. — Совсем даже не умеете вы правильно рисовать!..

И оба художника захохотали дружно.

Чихал Сыромолотов оглушительно, что объяснялось, конечно, устройством его большого носа и редкостным объемом легких, и когда он в первый раз за чаем чихнул при Марье Гавриловне, та от неожиданности уронила стакан себе на платье и, бледная, мигающая часто, долго потом бормотала скороговоркой:

— Ах ты ж, господи Иисусе!.. Вот как я напугалась страшно!.. Как мне нехорошо…

И прикладывала руку к сердцу.

Так что потом старик предупреждал ее, говоря взволнованно-громко и отрывисто:

— Чихну!

И Марья Гавриловна мгновенно вскакивала со стула и на некоторое время потом застывала точно в ожидании взрыва. Но скоро привыкла и даже говорила в таких случаях нравоучительно: