Том 8. Статьи, заметки, письма

В чем эта женщина успела разглядеть его «доброе сердце» – это неизвестно, но только ясно одно, что язык этот есть язык половой страсти и что она отнюдь не имела права называть его чувственником, когда вся пьеса до последнего акта наполнена горячечными и страстными излияниями ее ревнивой половой любви.

Сознательная и глубокая любовь, проповедницею которой она является в последней сцене, так не выражается или выражается не так.

Даже первый разговор ее с Аматуровым в начале пьесы, где она добивается от него, за что он ее любит, и как будто обижается ответом, что за ее красоту, очевидно, сочинен, чтоб сделать из нее в конце идеальную непошлую женщину. Но и эта прелюдия не спасает ее, а только как будто прикрывает искусно ее нервную и раздражительно-чувственную натуру. Далее и в этой сцене она как будто добивается узнать только, одну ли ее и страстно ли он ее любит? Нет, кроме конца, во всей пьесе она является уже готовою кокоткой – если не по принципу не продажной, то по темпераменту.

Вот это-то противоречие, которое, вероятно, заметит Вам и серьезная, а не фельетонная критика, конечно и служит оружием против пьесы многочисленным ее порицателям.

Что касается до меня, я радуюсь Вашему успеху и нахожу его вполне заслуженным. Если актеры сумеют сыграть – пьеса очень сценична и будет смотреться с удовольствием.

Дружески кланяюсь Вам и Екатерине Павловне.

Ив. Гончаров.

Письмо Полонскому Я. П., <около 25 марта 1876> *

84

Я. П. ПОЛОНСКОМУ

<Около 25 марта 1876 г. Петербург>

Благодарю Вас, многоуважаемый Яков Петрович, за дорогой подарок, за который на-днях, когда будет посветлее и потеплее, зайду поблагодарить Вас лично.

Хотя в «Озимях» мне мало незнакомого¹, однако я вчера и утро и вечер перечитывал то то́, то другое место в обеих книгах. Прочел опять и «Келиота» и несколько помирился с ним (Вы помните, что я спорил с Вами за него?), перечел и «Мими».

Но не эти две поэмы поглотили меня, а все вместе взятое в обеих книгах. Пробегая их и припоминая все написанное Вами прежде, я видел яснее и яснее весь Ваш образ, как поэта и как человека. Значение этого образа, для меня по крайней мере, определилось и закончилось этой книгою вместе с прежним.

«Закончилось», – говорю я, но отнюдь не окончилось. Я верю, что Вы будете писать, пока будете мыслить и чувствовать. Но этою книгою Вы, так сказать, вступили в полнолуние, досказали себя вполне, досказали Вашу душу, нравственную натуру. Ума своего Вы долго, может быть никогда, не доскажете.

Не знаю, вполне ли Вы сознаете сами, какую хорошую книгу Вы дали русскому обществу. Не обижайтесь, пожалуйста, за это мое сомнение в Вашей сознательности насчет себя. С авторами это часто бывает, то есть что, будучи иногда тонкими и верными критиками чужих трудов, они не знают, что думать о себе. Это я говорю про даровитых людей: бездарные скромностью и сомнениями насчет себя не страдают и почти всегда довольны собой – и это собственное довольство и есть некоторое вознаграждение им за бездарность.

Обращаюсь к «Озимям». Вы, конечно, знаете, что Вы поэт и мыслитель, что известно всем, но не все знают, или не все признают в наше время, еще капитальное, драгоценное качество Ваших произведений (в старину сказал бы «Вашей музы»). Это вашу искренность, теплое душевное отношение к каждой Вашей строке, стиху, звуку. Даже Ваши идеи, мысли, думы кажутся плодами не столько ума, сколько чувства, у которого, то есть у чувства, у души, ум Ваш будто просит позволения высказываться. Вот это присутствие души повсюду и дорого у Вас.

В поэтичности и мыслительности Вы имеете соперников – в последнем; в искренности, в благородстве и прямоте чувств и убеждений – очень немногих. Припомнишь Тютчева, графа А. Толстого – и задумаешься.

Новое время мало дорожит этим качеством, без которого всякий поэт – не полон (как ни будь талантлив), а лирический просто невозможен. У иных оно кроется за объективностью формы, другие, стыдясь, подавляют его или силой фантазии, или остроумием. – Но подделаться под него, как делают некоторые, невозможно, когда его нет. Никакой ум, никакая ирония не помогут. Точно так же и отделаться от него трудно, когда оно есть, да и не нужно.

В Вашей книге или во всех книгах, и прежних и новых – все та же честность, те же искренние радости и скорби, то же неподдельное негодование к тому, против чего Вы восстаете. Нет никакой лжи в этом – и поэтическом и вместе природном говоре души.

Каким Вас все знают и любят в натуре, таковы Вы и в книгах Ваших! А этим весьма и весьма немногие могут похвастаться!

Я полагаю, что и те, против кого Вы ратуете, не могут не уважать этой книги, и следовательно, и автора!

Иногда Вы ратуете (заключу маленькой злостью), впрочем, старым дедовским оружием, например «Келиотом». Это старый бердыш или секира, взятая из арсенального музея: трудно воевать ею в век шасспо и крупповских пушек!