Том 8. Усадьба Ланиных

(Вася, Польский поэт, Равениус, граф и Рыжий берут по бокалу.)

Равениус. Ну, друзья, слушайте – теперь все всерьез. Вот мы берем бокалы и приветствуем этих двух субъектов… от всего сердца. Живите, мои дорогие, цветите, любите. Только одно вы узнайте от того пса, какой есть я: будьте всегда готовы. Ах, други, вы вот меня спрашивали там, что такое любовь, тогда, в кафе. Разве можно на это ответить? Нет… ты упади, сердце свое истерзай, изорви свою душу в клочья, тогда, может быть, узнаешь, что она есть. А вы думаете, я не знаю, что в ней еще? О, нет, вот он, вот парит дивный орел – белый орел, и когда на него глядишь, душа поет… да, какие-то хоры звучат в твоем сердце, но это недаром: треск, удар, и ничего не осталось от твоего маленького мозга. Это старая штука, я не Америки открываю, я только хочу сказать: да, вас осенила великая милость, – не забывайте, куда это ведет вас… и – не бойтесь. И чего вам пожелать? Счастья? Несчастья? Граф, не сердись, ей-Богу не знаю.

Польский поэт. Чокаюсь! Брависсимо, Равениус.

(Все тоже чокаются, поздравляют, но говорят мало. На балконе темно, видны огоньки папирос)

Французский поэт(со своим бокалом – из комнаты). Браво, браво! Я всегда за любовь, за цветы, женщин…

(Равениус зашел в дальний угол балкона и обеими руками подпер голову Рыжий подходит к нему и полуобнимает Так они стоят молча довольно долго.)

Рыжий. Ты несчастлив, сынок? Дорогой мой, любимый, скажи по правде. Чего от меня таиться.

(Равениус молчит, потом упирается лбом в балконные перила и шепчет тихонько, будто сквозь слезы.)

Равениус. Очень, мама…

(Рыжий ласково гладит его по голове, слезы бегут по ее щекам; и рукой она расправляет непокорные волосенки Равениуса, будто отгоняя его боль.)

Сцена IV

Поздняя ночь, начинает светать; чуть зеленеет на востоке и тихими массами стоят деревья и старая церквушка внизу. Тот же балкон, Рыжий и граф.

Граф. Как стало тихо! Все ушли, все спят теперь, только мы с тобой здесь. Я люблю их всех, но сейчас рад, что они ушли. Нам вдвоем лучше. Правда?

Рыжий. Правда, милый.

Граф. Как смешно, был «бал», хохотали, шумели… какое это все ужасно маленькое перед тем, что внутри. А на самом деле – много. Если правду говорить, лучше бы даже нам было… быть вдвоем на праздниках… этой любви. Да, идут годы, и внутри, как верстовые столбы, встают эти вехи… нетленные, чудесные памятники. Так и этот день… он остался в нас, как гигантский букет, опьяняющий, сладкий, – пожалуй что гибельный.

Рыжий. Это правду Равениус говорил о любви. Верно – живешь и любишь, и вечно ждешь – когда же? Когда придет? А я тебе так скажу: вот с тех пор, как я стала любить, мне совсем и не страшно. Ничего мне не страшно, даже умирать. Говорю перед тобой как перед богом – ты ведь и есть мой земной бог: если б пришли сейчас и сказали: умри, Рыжий, и никогда ты больше не увидишь солнца, земли, деревьев, – я бы ответила: ну, что же, приходите, берите меня. Потому что такая большая моя любовь, такая… (При/гадает к плечу графа и не может больше говорить.)

Граф. Верно, мой Рыжий, так. Я и сам так-то думаю. Да и раньше нас думали так же: любовь и смерть. Старо и верно. Чем дивнее, возвышеннее, тем ближе к тому… откуда все мы родом. И чем пьянее, тем печаль горше… Вот мы живем с тобою… нежно любим, и миллионы существ любят друг друга, – и навсегда, навсегда мы потонем. Да, смерть не страшна, но какая в ней печаль! Подумай, через двадцать, тридцать лет мы умрем, умрут наши друзья и Равениус милый, бедный Равениус, и одинаково через двадцать следующих лет забудут наши имена, «сотрутся надписи на могильнывх плитах». И от нас на земле не останется ничего!

Рыжий. А любовь? Разве можно ее уничтожить? Нет, нет, нашу любовь ничем не вычеркнешь, вечно она будет жива. Разве может она умереть? Пусть мы умрем, и от нас ничего не останется, а может мы и родились-то только затем, чтобы так вот любить, любить до исступления.

Граф. Рыжий, Рыжий, конечно, во что же я верю – только в одно, в любовь нашу.

(Приникает к ней. Далеко, смутно шумит город; полосы восхода розовеют, и до самого неба все тихо.)