Ланин. Не совсем верно, дорогой. Тут сколько народу клятвы друг другу давало. И до дуэлей, я вам скажу, доходило. Прежде жили много шире, ну-с, молодежь приезжала стадами, и разные окрестные помещики, военные. Соловьи, ночи летние тогда такие ж были, как теперь, и вздыхали тогда по прекрасному полу не меньше. Покойная жена очень любила это место. Она говорила, что здесь хорошая заря, вот как сейчас, и хорош пруд – замечаете там розовое отраженье? Ну, и на надписи взгляните.
Фортунатов. Сердце… Позвольте, еще – это интересно.
Марья Александровна. Тут надпись: «J'etais ne pour l'amour impossible».
Ланин. Видите, что угодно. «Был рожден для невозможной любви», а, конечно, не встретил взаимности какой-нибудь Полины или Eudoxie.
Марья Александровна. J'etais ne pour l'amour impossible.
Ланин. Да, а в этом пруду, говорят… барышня одна утопилась.
Наташа. Дедушка, правда?
Ланин. Так говорили. Давно. При Александре Первом. Какая-то Pelagie.
Наташа. Pelagie!
Ланин. Так, ведь, это когда было! А может, и вовсе не было.
Наташа. Не пойду теперь сюда вечером… Никогда. Вдруг представится.
Ланин. Ну, что там. Мертвые спят мирно. Спят мирно.
Ланин. Вот, пришел старый, и нагнал уныние.
Фортунатов. Мне посчастливилось, Александр Петрович, поймать этот экземпляр на удочку. Позвольте преподнести его вам.
Ланин. Спасибо, благодарю. Экого выудили!
Николай Николаевич. У профессора клюет не переставая. Он только не умеет подсекать, у него часто соскакивает.
Ланин. А-а, это не модель, это надо вам показать. Вы, конечно, этим не занимались, а тут надо сноровку.
Фортунатов. Я был бы крайне благодарен, если б вы…
Ланин. Могу показать, могу.
Николай Николаевич. Да мы, ведь, и удочки там оставили. На вашей, профессор, наверно сидит какой-нибудь гигант.
Ксения. Папа, только, ведь, они скоро должны ехать.
Ланин
Наташа. Дедушка стал гораздо слабее. Вот он и острит, а не тот, что был в прошлом году.
Марья Александровна. Сколько лет вашему дедушке, Наташа?
Наташа. Шестьдесят шесть.
Ксения. Он, наверно, возвращался сейчас с маминой могилы. Он часто туда ходит. И тогда у него бывает… такой особенный вид.
Марья Александровна. Он ее не забыл.
Ксения. Мама умерла лет двенадцать назад. Она похоронена около церкви, на кладбище. Он поставил на могиле белый памятник, из итальянского мрамора. Там всегда цветы. Когда солнце садится, там прекрасно бывает.
Наташа. Когда бабушка умерла, он чуть с собой не покончил. Почему он не умер? По-моему, если любишь, надо умирать.
Ксения. Почему же непременно умирать? Человек не должен этого делать. Он должен вынести свое горе.
Наташа. Ну, я знаю, ты у нас святая.
Марья Александровна. Если он так страдал, значит нашел человека, который был для него всем.
Наташа. Будто это трудно! Полюбите – он и станет всем. Правда, Ксения?
Ксения. Конечно.
Марья Александровна. Милая Наташа, вы мне очень нравитесь. В вас есть такой хороший огонь… да, вы все берете с плеча, мне это ужасно, ужасно нравится. Вы говорите – люблю – и все тут. Можно вас обнять? Мне хотелось бы вас поласкать.
Наташа. Что ж, ласкайте.
Марья Александровна. Мне хотелось бы, чтоб вы не были так холодны, чтобы и меня вы хоть крошечку полюбили.
Наташа
Марья Александровна. Ничего не ласкаю. Так… – я люблю похохотать, дурить, выкидывать разные штуки. Да это пустое. А чего мне хочется? Вот я живу с Фортунатовым, он такой отличный человек, нежный, добрый… Я не вижу героя, его нет, нет – куда это пропали герои? Вот стоит Венера, она знала это, разве ее спросить?
Наташа. Мы можем спрашивать Венеру. Все мы, женщины бедные, вокруг нее ходим. Я знаю гимн. Слушайте