Том 9

«Непроизнесенный тост Бланки»[401] составляет существенную часть истории благородного сознания, которое, преисполненное веры в высший смысл своих слов, обычно решительно заявляет: «Я никогда не лгу!»

Несколько дней спустя после банкета парижская газета «Patrie» напечатала текст тоста, который Бланки по просьбе устроителей торжества прислал из тюрьмы Бель-Иль. В нем Бланки в свойственной ему чеканной форме заклеймил всех членов временного правительства 1848 г. и, в особенности, отца банкета, г-на Луи Блана. «Patrie» с притворным удивлением спрашивала, почему этот тост не был оглашен на банкете. Луи Блан немедленно заявил в лондонском «Times», что Бланки — гнусный интриган и что подобного тоста комитету по организации празднования он никогда не присылал. Гг. Луи Блан, Ландольф, Бартелеми, Видиль, Шаппер и сам Виллих направили в «Patrie» от имени комитета по организации празднования заявление о том, что они никогда не получали указанного тоста. Но «Patrie», прежде чем опубликовать это заявление, обратилась к г-ну Антуану, зятю Бланки, передавшему ей для напечатания текст тоста. Под текстом заявления вышеназванных господ она напечатала ответ Антуана, в котором говорилось, что он действительно послал тост Бартелеми и получил от него уведомление о получении тоста. Г-н Бартелеми заявил «вслед за тем», что хотя он и получил тост, но, найдя его неподходящим, отложил его, не сообщив об этом комитету. К несчастью, однако, еще до этого один из подписавших заявление, экс-капитан Видиль, написал в «Patrie», что чувство воинской чести и стремление к истине вынуждают его сознаться, что как он, так и Луи Блан, Виллих и все прочие солгали, подписывая первое заявление комитета. Комитет состоял не из названных шести, а из тринадцати членов. Все они видели тост Бланки, все его обсуждали и после долгих дебатов большинством в семь голосов против шести решено было не оглашать его. Он, Видиль, был одним из шести членов, голосовавших за его оглашение.

Легко представить себе торжество «Patrie», когда она, после письма Видиля, получила заявление г-на Бартелеми. Она напечатала его со следующим «предисловием»:

«Мы часто задавали себе вопрос, — а на него ответить нелегко — что у демагогов развито сильнее: бахвальство или глупость? Полученное нами четвертое письмо из Лондона делает ответ для нас еще более затруднительным. Сколько же там этих несчастных созданий, до такой степени снедаемых жаждой писать и видеть свое имя напечатанным в реакционных газетах, что их не останавливает даже бесконечный позор и самоунижение! Какое им дело до насмешек и негодования публики, ведь «Journal des Debats», «Assemblee nationale», «Patrie» напечатают их стилистические упражнения. Для достижения такого счастья никакая цена не покажется слишком высокой этой космополитической демократии… Во имя литературного сострадания мы помещаем поэтому нижеследующее письмо гражданина Бартелеми, — оно является новым и, мы надеемся, последним доказательством подлинности отныне знаменитого тоста Бланки, существование которого они сначала все отрицали, а теперь готовы вцепиться друг другу в волосы из-за того, кто его удостоверит».

Такова история тоста Бланки. Societe des proscrits democrates et socialistes^{65} порвало, в связи с «непроизнесенным тостом Бланки», свое соглашение с организацией г-на Виллиха.

В Societe des proscrits democrates et socialistes, одновременно с расколом в немецком Обществе рабочих и в немецком Союзе коммунистов, также произошло размежевание. Часть членов его, проявлявших подозрительное тяготение к буржуазной демократии, к ледрю-ролленизму, заявила о своем выходе и была после этого задним числом исключена. Может быть, благородное сознание заявило этому обществу то же, что оно теперь заявляет буржуазным демократам, а именно, что Энгельс и Маркс помешали членам этого общества броситься в объятия буржуазной демократии и остаться «вместе со всеми участниками революции, объединенными узами симпатии»? Может быть, оно сказало им, что «различия взглядов на развитие революции не играли никакой роли при расколе»? Нет, благородное сознание заявило обратное, а именно, что размежевание произошло в обоих обществах в силу одних и тех же принципиальных разногласий, что Энгельс, Маркс и другие представляли буржуазный элемент в упомянутом немецком обществе, так же как Мадье и К° — во французском. Наш благородный муж боялся даже, что одно соприкосновение с этими буржуазными элементами может повредить «истинному вероучению» и поэтому внес, в молчаливом величии, предложение о запрещении буржуазному элементу показываться в обществе proscrits «даже в качестве посетителей».

Выдумка! Ложь! — выкрикивает благородное сознание свои преисполненные нравственного величия односложные восклицания. Все это — мои «образцы тактики»! Voyons! {Посмотрим! Ред.}