Том 9

— Я здесь как пленница, mademoiselle. Я никогда не выхожу из дома. Так и живу день за днем — мой муж ведь все время пишет. Да и как я могу ходить одна под этим вашим серым небом, окруженная всей этой ненавистью, которую война запечатлела на каждом лице? Я предпочитаю сидеть в своей комнате. Мой муж уходит рисовать, его интересует каждое лицо, которое он видит, но только не то, что он видит каждый день. Да, я пленница. Monsieur Барра первый гость у нас за долгое время.

Солдат поднял голову.

— Prisonniere, madame? [25] A что сказали бы вы, если бы побывали там? — Он снова тяжело усмехнулся. — Мы пленники, вот кто! Что бы вы сказали, если бы побывали в другом плену — в окопах, где кругом рвутся снаряды, день и ночь ни минуты отдыха! Бум! Бум! Бум! О, эти окопы! Нет, там не так свободно, как вы думаете.

— Всякий из нас в каком-то плену, — сказал с горечью Лавенди. — Даже mademoiselle, и маленькая Чика, и даже ее кукла. У всякого своя тюрьма, Барра. Monsieur Барра — тоже художник, mademoiselle.

— Moi? [26] — сказал Барра, подымая тяжелую волосатую руку. Я рисую грязь, осветительные ракеты, остовы лошадей… Я рисую ямы, воронки и воронки, проволоку, проволоку и проволоку, и воду — бесконечную мутную отвратительную воду. Я рисую осколки и обнаженные людские души, и мертвые людские тела, и кошмары, кошмары — целые дни и целые ночи я рисую их мысленно, в голове! — Он вдруг замолчал и снова уставился на ковер, подперев щетинистые щеки кулаками. — У них души белы как снег, у les camarades [27], — добавил он вдруг очень громко. — Миллионы бельгийцев, англичан, французов, даже немцев — у всех белые души. Я рисую эти души!

Ноэль бросило в дрожь, и она умоляюще посмотрела на Лавенди.

— Барра — большой художник, — сказал он так, словно солдата здесь и не было, — но он был на фронте, и это подействовало ему на голову. То, что он говорит, — правда. Там нет ненависти. Ненависть — здесь, и все мы в плену у нее, mademoiselle; остерегайтесь ненавистников — это яд!

Его жена протянула руку и коснулась плеча девочки.

— А почему бы нам не ненавидеть? — спросила она. — Кто убил отца Чики? Кто разнес ее дом в куски? Кто выгнал ее в эту страшную Англию? Pardon, mademoiselle [28], но она действительно страшна. Ah, les Boches! [29] Если бы моя ненависть могла их уничтожить, их не осталось бы ни одного. Даже муж не сходил так с ума по своей живописи, когда мы жили дома. А здесь… — Она снова метнула взгляд на мужа, потом испуганно отвела глаза. Ноэль видела, что губы художника дрогнули. Больная женщина затрепетала.

— Это мания, твоя живопись! — Она посмотрела на Ноэль с улыбкой. — Не хотите ли чаю, mademoiselle? Monsieur Барра, чашку чая?

Солдат сказал хрипло:

— Нет, madame; в траншеях у нас достаточно чая. Это нас утешает. Но когда мы выбираемся из траншей — давайте нам вина! Le bon vin, le bon petit vin! [30] 

— Принеси нам вина, Пьер.

Ноэль видела по лицу художника, что вина нет, и скорее всего, нет и денег, чтобы купить его; но он быстро вышел. Она поднялась и сказала:

— Мне пора уходить, madame.

Мадам Лавенди подалась вперед и обняла ее за талию.

— Погодите немного, mademoiselle. Мы выпьем вина, а потом Пьер вас проводит. Вам ведь нельзя идти одной — вы такая красивая. Правда, она красивая, monsieur Барра?

— Что бы вы сказали, — заговорил солдат, подняв голову, — что бы вы сказали о бутылках вина, которые взрываются в воздухе? Взрываются красным и белым, весь день, всю ночь? Огромные стальные бутылки величиной с Чику; и осколки этих бутылок сносят людям головы? Бзум! Трах-тарарах! — и нет дома, и человек разлетелся на мелкие кусочки; и эти кусочки, такие мелкие, такие крохотные, взлетают в воздух и рассеиваются по земле. Там большие души, madame! Но я открою вам тайну, — он снова с натугой усмехнулся. — Там все немножко спятили! Самую малость, чуть-чуть, но спятили. Как часы, знаете ли, у которых лопнула пружина, и вы можете заводить их без конца. Вот это и есть открытие, которое принесла война, mademoiselle, — сказал он, впервые обращаясь к Ноэль. — Нельзя быть человеком большой души, пока малость не спятишь. — Он вдруг опустил свои маленькие серые свиные глазки и принял прежнюю позу.

— Вот это безумие я когда-нибудь и нарисую! — объявил он, обращаясь к ковру. — Нарисую, как оно прокрадывается в каждый крохотный уголок души каждого из этих миллионов людей; это безумие ползет отовсюду и отовсюду проглядывает, такое неожиданное, такое маленькое — когда вам кажется, что его давно уложили спать; а оно снова тут, именно тогда, когда вы меньше всего о нем думаете. Бегает взад и вперед как мышь с горящими глазами. Миллионы людей с белыми душами — все чуточку сумасшедшие. Великая тема, мне кажется, — веско добавил он.

Ноэль невольно приложила руку к сердцу, оно учащенно билось. Она чувствовала себя совсем больной.

— Долго ли вы пробыли на фронте, monsieur?