Том 9

Несколько минут она не могла прийти в себя, потом почувствовала, что больше не может сидеть в машине, остановила ее и вышла. Где она? Бонд-стрит! Она бесцельно побрела по этой узкой улице, такой оживленной днем и такой пустынной ночью. Ах, как скверно! Ничего не было сказано — ничего, но все словно проступило наружу в поведении Лилы и ее самой. Ноэль казалось, что она потеряла и гордость и достоинство, словно ее уличили в воровстве. Веселое возбуждение испарилось, осталось только горестное беспокойство. Что бы она ни делала, все кончается плохо — почему так всегда получается? Свет луны падал меж высоких домов, и в голове у нее родились странные мысли. «Фея» — так назвал ее отец. Она рассмеялась. «Нет, я не пойду домой», подумала она. Ей надоела длинная улица, она свернула в сторону и неожиданно очутилась на Ганновер-сквер. Посреди площади стояла церковь, серо-белая, в которой когда-то венчался ее троюродный брат, а она, пятнадцатилетняя девочка, была подружкой невесты. Казалось, она видит все снова — свой наряд, лилии в руках, стихари хористов, платье невесты — ив лунном свете все кажется совсем сказочным! «Интересно, какой она стала? — подумала Ноэль. — А он, наверное, убит, как Сирил». Она ясно увидела лицо отца, который тогда венчал молодых, и услышала его голос: «В добре ив зле, в богатстве и бедности, в болезнях и здравии вы соединяетесь до самой смерти». Ей почудилось, что лунный свет, падающий на церковь, словно вздрагивает и движется — наверное там летают кем-то вспугнутые голуби. Но тут видение свадьбы исчезло, и перед Ноэль встали лица мосье Барра, понуро сидящего на стуле, и Чики, баюкающей куклу. «Все спятили, mademoiselle, немного спятили. Миллионы людей с чистой душой, но все чуть-чуть сумасшедшие, знаете ли». Потом перед нею появилось лицо Лилы, ее взгляд. Она опять ощутила горячее прикосновение руки Форта к своей и торопливо пошла вперед, потирая эту руку. Она свернула на Риджент-стрит. Овальный купол Квадранта словно плыл по небу небывалой синевы, оранжевые блики затененных фонарей придавали всему еще большую призрачность. «О любви и о китайских фонариках…» «Мне хочется кофе», — подумала она вдруг. Она была недалеко от того кафе, куда они заходили с Лавенди. Войти? А почему бы и нет? Нужно же где-нибудь поесть. Ноэль остановилась у вращающейся стеклянной клетки. Но не успела она войти в нее, как вспомнила, какое отвращение было на лице Лавенди, вспомнила накрашенных женщин, зеленый напиток, пахнущий мятой, и остановилась в смущении. Она сделала полный круг во вращающейся клетке и со смехом вышла снова на улицу. Там стоял высокий молодой человек в хаки. «Привет! — сказал он. — Пойдем потанцуем!» Она вздрогнула, отскочила в сторону и пустилась бежать. Она пронеслась мимо какой-то женщины, взгляд которой словно опалил ее. Женщина возникла как привидение из развалин — горящие глаза, грубо напудренные щеки, обвисшие красные губы. У Ноэль мороз пробежал по коже, и она помчалась дальше, понимая, что спасение только в быстроте… Но не может же она ходить по городу всю ночь! Поезда в Кестрель не будет до утра; да и хочет ли она поехать туда и окончательно истерзать там сердце? Вдруг она вспомнила о Джордже: почему бы. не. поехать к нему? Он-то лучше знает, как ей поступить. Она постояла у подножия ступенек колонны Ватерлоо. Было тихо и пустынно. Огромные здания, белые от луны, сказочно-голубые деревья. От их цветущих верхушек веяло легким ароматом. Лунная ночь пробуждала в Ноэль то состояние одержимости, которое заставило ее отца назвать ее «феей». Она почувствовала себя маленькой и легкой, словно ей ничего не стоило пролезть через кольцо, снятое с пальца. Слабые полоски света проступали из окон Адмиралтейства. Война! Как бы ни. были прекрасны ночи, как бы ни благоухала сирень- война продолжается. Она отвернулась и прошла под аркой, направляясь к вокзалу. Только что прибыл поезд с ранеными, и она стояла в шумной толпе встречающих и смотрела, как подъезжают санитарные автомобили. От волнения слезы заполнили ее глаза и покатились по щекам. Мимо нее проплывали на носилках раненые, тихие, вялые, серые, один за другим, и каждого провожали крики «ура». Потом все кончилось, и она смогла войти в здание вокзала. В буфете она взяла большую чашку кофе и булочку. Потом записала, когда отходит самый ранний поезд, разыскала зал ожидания для женщин, забилась в уголок и стала пересчитывать деньги в кошельке. Два фунта пятнадцать шиллингов достаточно, чтобы взять номер в гостинице, если бы она захотела. Но без багажа — это покажется подозрительным. Вполне можно выспаться здесь, в уголке. А как поступают те девушки, у которых нет ни денег, ни друзей и не к кому обратиться за помощью? Прислонившись к стене этой пустой, окрашенной масляной краской, неприветливой комнаты, она размышляла, и ей казалось, что она видит всю жестокость и бездушие жизни, видит ясно и отчетливо, как никогда, яснее даже, чем в дни, когда она готовилась стать матерью. Как, однако, ей всегда везло, да и сейчас везет! Все так добры к ней. Она никогда не знала настоящей нужды или несчастий. Но как ужасно положение женщин — да и мужчин, — у которых никакой опоры, ничего, кроме собственных рук и надежды на счастливый случай! У той женщины с горящими глазами, должно быть, тоже никого и ничего нет. А люди, которые родились больными? А миллионы женщин вроде тех, которых они с Грэтианой посещали иногда в бедных кварталах прихода своего отца, — теперь словно впервые перед ней по-настоящему раскрывалась их жизнь… Потом она вспомнила Лилу — Лилу, которую она ограбила. Хуже всего было то, что, несмотря на угрызения совести и жалость к Лиле, она ощущала какое-то удовлетворение. Она же не виновата в том, что Форт не любит Лилу, а полюбил ее! А он ее любит — она это чувствовала. Знать, что тебя любит кто-то, — это так приятно! Но как все это ужасно! И причиной всему — она. Но ведь она и пальцем не пошевелила, чтобы привлечь его. Нет! Она ни в чем не виновата.