Том 9

УИЛЬЯМ АПСОН
(На мотив «Майора единственный сын»)

Внемлите все. Пойдет сейчас

О бедном юноше рассказ.
Он духом храбрый был герой,
А ныне спит и земле сырой.

Он Уильям Апсон звался, но

Так или этак — все равно
Участье принял он в бою
И в нем утратил жизнь спою.

Сын Перри Апсона он был,

И первенца отец любил,
Кто в девятнадцать лет хотел
Восстанье взять себе в удел.

Отец сказал ему: «Иди!»

Но мать молила: « Не ходи,
Останься, Билли, здесь со мной».
Но он не тронулся мольбой.

Покинул он края свои,

Поехал в Нашвилл, в Теннесси.
Не знал никто, как умер он,
Где прах его был погребен.

Он ровно месяц прохворал.

О, как рыдали отец и мать!
А ныне сколь тяжка их грусть:
Ушел их Билли в дальний путь!

Коль сыну глаза закрыла бы мать

(Ведь сына родного любила мать!)
И в смертный бы час его с ним была,
Спокойней бы встречи за гробом ждала.

Была бы матери грусть легка,

Коль умер бы он на ее руках
И покинул бы этот свет,
Прошептав ей прощальный прилет.

И матери грусть теперь легка —

Знает она, где могила сынка.
Перенесен он на наш погост.
Будет лить она меньше слез,

Хоть не знает она, что то ее сын:

Ведь гроб этот не был открыт.
Не знает мать, кто в нем схоронен,
И может, это вовсе не он[37].

17 декабря. — Прибыли в Сидней.

19 декабря. — В поезде. Вошел мужчина лет тридцати, с четырьмя саквояжами; тщедушный субъект, с такими зубами, что рот его напоминает заброшенное кладбище. Волосы слиплись от помады и прикрывали голову, как панцирь. Он курил невероятные папиросы — вместо табака в них, по всем признакам, был навоз. Вместе с шевелюрой они распространяли запах истинно туземный. На нем был низко вырезанный жилет, порядком открывавший измятую, дырявую, грязную сорочку. Кричащие запонки из поддельного золота оставили на манишке черные круги. На манжетах были такие же запонки, только непомерно крупные и тоже под золото, — оборотная сторона у них была медная. Часы на увесистой цепочке под золото. По-видимому, они стояли, ибо один раз он спросил у Смита, который час. Его сюртук некогда был молод и красив; парадные светлые брюки были непостижимо засалены; побурели в башмаки на дешевого лака; кончики его рыжих усов лихо закручивались кверху. Он был диковинкой — подделкой под щеголя. Если бы ему позволили средства, он сделался бы настоящим, но и теперь он был вполне доволен собой. Об этом говорило выражение его лица, весь его вид, каждое его движение. Он жил в сказочной стране щеголей, где его убогая бутафория и сам он были настоящими. Он так упивался напускной томностью, аристократичностью и надменностью, неестественном светскостью и утонченностью своих манер, что это обескураживало насмешников и смягчало раздражение. Мне было ясно, что он мнит себя принцем Уэльским и держится так, как, по его мнению, держался бы принц. Носильщику, который внес и уложил в сетку его четыре саквояжа, он отвалил четыре цента, небрежно извинившись за ничтожное вознаграждение с истинно царственным высокомерием. Он растянулся на переднем месте, закинув руку за свою напомаженную черепную коробку, высунул ноги в окно и принялся разыгрывать роль принца, застыв в томной, мечтательной позе; он лениво следил за синими кольцами дыма своей папиросы и, скорчив блаженную мину, вдыхал распространяемое ею зловоние; изящнейшим жестом он стряхивал пепел и при этом, как бы нечаянно, самым нарочитым образом выставлял напоказ свое медное кольцо. Право, он так искусно подражал своему идеалу, что, наблюдая за ним, вы почти переносились в Марлборо-Хаус.