Том 9. Дамское счастье. Радость жизни

Лазар постоял немного, глядя на рыбачью лодку, идущую из Пор-ан-Бессена, — ее серый парус реял над водой, как крыло чайки. Потом он снова двинулся в путь. Мать умирает. Эти слова отдавались громкими ударами во всем его существе. Едва он переставал об этом думать, как чувствовал новый, еще более сильный толчок, от которого весь содрогался. К этой мысли нельзя было привыкнуть, она потрясала его, заслоняла все, он цепенел от ужаса. Иногда она становилась расплывчатой, приобретала мучительную неопределенность кошмара, в котором не было ничего отчетливого, лишь тревожное ожидание огромного несчастья. На несколько минут все окружающее словно исчезло; потом, когда Лазар снова начинал видеть гравий, водоросли, расстилающееся вдали море, весь этот безграничный горизонт, он вдруг удивлялся, ничего не узнавая. Неужели это то место, где он так часто проходил? Казалось, изменилось даже самое восприятие предметов, никогда он так остро не ощущал формы и краски. Мать умирает! И он шагал без устали вперед и вперед, чтобы бежать от этого наваждения.

Вдруг Лазар услышал позади себя тяжелое дыхание. Он обернулся и увидел Матье, который едва плелся за ним с высунутым языком. Лазар громко сказал:

— Бедняга Матье, ты выбился из сил… Ладно! Пойдем назад — как ни старайся, все равно от дум не уйти.

По вечерам ужинали наспех. Лазар, с трудом проглотив несколько кусочков хлеба, тут же поднимался к себе, ссылаясь, чтобы не волновать отца, на спешную работу. Поднявшись на второй этаж, он заходил к матери, чтобы посидеть подле нее хоть пять минут, поцеловать ее, пожелать спокойной ночи. Впрочем, она почти забыла о его существовании и даже не спрашивала, как он провел день. Когда сын наклонялся, она лишь подставляла ему щеку, казалось считая совершенно естественным это торопливое прощание и с каждым часом все больше погружаясь в эгоистическое, безотчетное ощущение конца. Лазар уходил, — Полина даже старалась сокращать эти посещения, всякий раз придумывая какой-нибудь предлог, чтобы услать его.

Но когда Лазар оказывался у себя, в большой комнате третьего этажа, страдания его усиливались. Особенно ночами, долгими ночами, которые угнетали его смятенный мозг. Он приносил свечи, чтобы не оставаться в темноте, и жег одну за другой, до рассвета, боясь темноты. Перед сном он тщетно пытался читать: только старые учебники по медицине еще интересовали его; но вскоре он и их забросил — они вызывали в нем страх. Лазар ложился на спину с открытыми глазами, ощущая лишь, что где-то близко, за стеной, свершается нечто чудовищное, и он задыхался словно под тяжким бременем. Дыхание умирающей матери непрерывно звучало в его ушах, это хриплое дыхание стало таким громким, что вот уже два дня он слышал его с каждой ступеньки лестницы и, проходя, ускорял шаг. Казалось, жалобные стоны доносятся из каждого уголка дома. Даже ночью, когда он лежал в постели, они не давали ему покоя. Встревоженный наступавшей иногда тишиной, Лазар босиком выбегал на площадку и склонялся над перилами, прислушиваясь. Полина и Вероника, которые вдвоем дежурили около больной, оставляли дверь открытой, чтобы проветрить комнату. Он видел бледный, неподвижный квадрат света, отбрасываемый ночником на паркет, и снова слышал тяжелое, доносившееся из темноты дыхание. Возвращаясь к себе, он ложился и тоже отворял дверь, прислушиваясь к этому предсмертному хрипу, который навязчиво преследовал его до рассвета, когда он наконец забывался тревожным сном. Как и во время болезни Полины, страх смерти исчез. Мать скоро умрет, все умрут, — он размышлял об этом конце, не испытывая никаких чувств, только отчаяние из-за своего бессилия, из-за невозможности что-либо изменить.