Том 9. Драматургия (86)

Сильвестр. У государя уже пена на устах. И ворожба не помогла. Очнулся царь Иван и вымолвил одно слово: «Крестоцелование».⁴⁰ Князья, бояре московские, и думные дворяне, и ты, игумен Филипп, думайте – час дорог: кому будете целовать крест на царство? Сыну царя Ивана, младенцу, за коим стоит весь род дворян московских Захарьиных,⁴¹ не любых нам, да Воротынские, да Юрьевы… Или крест целовать двоюродному брату его, князю Старицкому Владимиру Андреевичу, который живет и думает по отчей старине?

Оболенский. Себе! Крест на княжение каждый себе будет целовать, чтоб каждому на вотчинах своих сидеть и государить, отныне и навечно.

Сильвестр. Князь Дмитрий Петрович, люби слово не сказанное, бойся слова сказанного. Я бил челом княгине Ефросинье Ивановне, смиренно просил ее с сыном, князем Старицким Владимиром Андреевичем, прийти к нам на совет и думу.

Репнин. Думать нам недолго. Князь Старицкий – кроток и старину почитает, пусть сидит на Москве царьком.

Сильвестр. Князю Старицкому – первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении.

Оболенский. Князь Старицкий пойдет ко кресту по своему месту, – одиннадцатым.

Репнин. Истинно так.

Оболенский. И первому идти мне.

Репнин. Тебе?

Оболенский. Мне.

Репнин. Место твое седьмое.

Оболенский. Чего? Чего? Ах, собачий сын, досадник! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит.

Один из бояр встает, отсунув кверху рукава, обеими руками с бережением берет из печурки большую книгу в коже с медными застежками и подает ее Оболенскому. Тот так же отсовывает рукава и, сев на скамью, отстегивает застежки, раскрывает книгу и, мусля палец, медленно листает ее. Курбский подходит к Сильвестру.

Курбский. Поп, ты сам-то тверд?

Сильвестр. Господь меня не вразумил еще: и так и эдак. Что лучше для твердыни власти? Скорблю, плачу, лоб разбил молясь.

Курбский. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем, как единокровные, как равные, – думали и сказывали, – войну ли, мир ли. За такое благолепие целую крест.

Сильвестр. Ты – непобедимый воевода, будь смел, скажи про древний-то обычай князьям и боярам, тебя послушают.

Курбский. Клятву дал царю Ивану на том, чтобы его сыну помочь возвысить царскую власть – по примеру византийскому, примеру императоров римских. Ужаснулся я, но дал клятву. Поп… В силах тебе клятву мою разрешить? Разорвать ее, как грамоту кабальную? Сильвестр. Клятву разрешает бог да совесть… А я – червь малый.

Входит княгиня Ефросинья Ивановна Старицкая с сыном. Она тучна, в широких одеждах и в накинутой шубе темного шелка; голова и щеки ее туго обвязаны златотканым платом; в руке – посох, другой рукой она держит за руку сына Владимира Андреевича, – ему лет под тридцать, он среднего роста, нежный, с блуждающей улыбкой. За Ефросиньей – дьяк с кошелем.

Ефросинья. Преставился? Помер?

Репнин(сполз с лежанки, поклонился и опять сел). Будь здорова, матушка Ефросинья Ивановна, нет, не помер еще, томится и нас томит.

Ефросинья. Что за напасть! Третьи сутки не спим, не едим… Кто его душу держит? Уж не когтями ли? Чего ж она не летит ко господу? А я уж поминки принесла. Как быть-то? (Дьяку.) Ивашко, отдай кошель игумену Филиппу, он раздаст, кому надо. Сына моего привела к вам, князья и бояре. Володимир, сядь на печь. Князь Михайло, уступи место сыну моему.

Репнин. Ефросинья Ивановна, не утягивай моего места.

Голоса бояр. Не надо, не надо.

Оболенский(показывая книгу). Ты вот с чего начинай, Ефросинья Ивановна, – с нашей чести…

Ефросинья. Сядь, Володимир.

Владимир Андреевич. Матушка, я еще молод, перед старыми людьми постоять – отечеству моему порухи большой не будет.

Оболенский, Репнин и другие бояре. Добро, добро, добро!

Ефросинья. Будь по-вашему. Володимир, стой без места. Пришли мы сказать вам, князья и бояре, что ни я, ни Володимир, сын мой, целовать креста Иванову сыну не хотим… Хоть голову на плаху. Голоса бояр. Добро, добро.