Том 9. Драматургия (86)

Дантон. Робеспьер давно уже внес его в проскрипционный список. Его арестовали на прошлой неделе, ночью, около отеля Буленвилье. Они арестовали бы Вольтера и Руссо. Казнить обыкновенных людей – старо и скучно. Вали их в известковую яму хоть десятками, а вот поднять над эшафотом голову национального гения, – о, такую роскошь может позволить себе не каждый народ. Завтра, завтра – веселый день для парижан. Подумайте, какой обмен впечатлениями за рюмкой аперитива. А вы видели, как Дантон всходил на эшафот? Великолепная фигура! Как он откинул гриву и оглядел площадь, брезгливо поморщился и лег, и – хрясть! отскочил мячик от плеч.

Геро. В особенности будут довольны женщины. Завтра ночью они увидят тебя во сне. Завтра ночью сто тысяч молоденьких парижанок изменят мужьям с твоею тенью. В одну ночь сто тысяч любовниц, – недурно, Дантон! (Щелкает пальцами.)

Лакруа. Тише… Стойте…

Бьют часы.

Филиппо. Половина четвертого.

Дантон. Я выхожу из тележки на эшафот. Впереди два столба, между ними доска с круглой дырой, в эту дыру я должен просунуть голову. Тридцать пять лет я жил, любил, наслаждался, потрясал мир. Я поднялся выше всех – только для того, чтобы последним усилием просунуть голову в эту дыру, не шире моей шеи. Ворота из жизни в небытие! Стоило устраивать революцию. Стоило создавать человека, стоило создавать эту дурацкую землю!

Геро. Я высчитал. Из моего тела получится все же горсточка чернозема, на ней вырастет артишок.

Камилл(у окна). Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль. (Склоняется головой на лист письма и плачет.)

Геро. Ну, дело дошло до слез. (Вытаскивает из-под подушки книгу, раскрывает ее и углубляется в чтение.)

Дантон(тихо). Мерзавцы, мерзавцы!

Лакруа. Если бы знать, что там, за смертью?

Филиппо. Дурной сон, бред, сумасшествие!

Дантон. Что там, за смертью? Плевать. Во всяком случае, я хорошо воспользовался жизнью. Наделал много шуму на земле, выпил много вина. Да, может быть, это мудро, что я ухожу вовремя. (Подходит к Камиллу.) Не нужно плакать. Ты пишешь Люси? А я в эти дни ни разу не вспомнил о моей жене. Бедняжка, она беременна. Не плачь, прочти мне.

Камилл(читает). «Благодетельный сон сократил мои мучения. Небо сжалилось надо мной. Я видел тебя во сне, Люси. Я целовал твои руки, твои губы, твое заплаканное лицо. Я проснулся со стоном, и вот снова в тюрьме. В окошко светит холодная луна. Боже, какой там холод! Какой холод! Люсиль, Люсиль, где ты?» (Зарыдал.)

Дантон. Ну, ну.

Камилл. «Умоляю тебя, – если ты увидишь завтра, как меня повезут, молчи, не разорви мне сердце, не кричи, стисни зубы. Ты должна жить ради нашего ребенка. Говори ему обо мне. Говори, что я хотел великого счастья. Я хотел такой республики, которую обожал бы весь мир. Я умираю, Люси. Я верю, что есть бог. За мою любовь, за мои страдания господь простит меня. Я верю, там я увижусь с тобою, Люси. Прощай, моя жизнь, моя радость, мое божество. Прощай, Люсиль, моя Люсиль, моя дорогая Люсиль. Я чувствую, как убегает берег жизни, но мои связанные руки еще обнимают тебя, и моя отделенная от туловища голова не отводит от тебя потухших глаз, Люси».

Дантон. У нас не осталось вина?

Сильный стук в дверь.

Лакруа. Кто там? Палач?

Дантон. Пришли за нами, простимся. Прощай, Камилл, будь мужественен.

Геро(захлопывая книгу). Пора в путь.

Дверь раскрывается, входит тюремщик с фонарем, солдаты и палач.

Занавес

Картина двенадцатая

Дождливое утро. Часть площади. Кучки любопытствующих. У стены стоит Люси, закрыв голову черной шалью. У ног ее – Луиза, – спрятав голову ей в колени. В глубине – эшафот гильотины. Появляется Симон.

Симон. Везут, везут.

В толпе волнение, сдержанный гул голосов. Луиза стремительно поднимается, озирается. Люси снова прижимает ее голову к груди. Слышен приближающийся грохот колес. Вбегают Жанна и Розалия. Где-то запели карманьолу и сейчас же оборвали.