Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877

Когда он растолковал наконец, в чем было дело и по какой причине они явились оба с Калломейцевым, губернатор издал огорченное восклицание, ударил сеня по лбу, и лицо его приняло выражение печальное.

— Да… да… да! — повторял он, — какое несчастье! И он у меня тут сидит — сегодня, пока; ты знаешь, мы таких никогда больше одной ночи у себя не держим; да жандармского начальника нет в городе: твой зять и застрял… Но завтра его препроводят. Боже мой, как это неприятно! Как твоя жена должна быть огорчена!! Чего же ты хочешь?

— Я бы хотел свидеться с ним у тебя здесь, если это не противно закону.

— Помилуй, душа моя! Для таких людей, как ты, закон не писан. Я так тебе сочувствую… C'est affreux tu sais!

Он позвонил особенным манером. Явился адъютант.

— Любезный барон, пожалуйста, там — распорядитесь. — Он сказал ему, как и что делать. Барон исчез. — Представь, mon cher ami: ведь его чуть не убили мужики. Руки назад, в телегу — и марш! И он — представь! — нисколько на них не сердится и не негодует, ей-ей! И вообще такой спокойный… Я удивился! да вот ты увидишь сам. C'est un fanatique tranquille.

— Ce sont les pires, — сентенциозно произнес Калломейцев.

Губернатор посмотрел на него исподлобья.

— Кстати, мне нужно переговорить с вами, Семен Петрович.

— А что?

— Да так; нехорошо.

— А отменно?

— Да знаете, ваш должник-то, мужик этот, что ко мне жаловаться приходил…

— Ведь он повесился.

— Когда?

— Это все равно когда; а только нехорошо.

Калломейцев пожал плечами и отошел, щегольски покачиваясь, к окну. В это мгновенье адъютант ввел Маркелова.

Губернатор сказал о нем правду: он был неестественно спокоен. Даже обычная угрюмость сошла с его лица и заменилась выражением какой-то равнодушной усталости. Оно осталось тем же, когда он увидел своего зятя; и только во взгляде, брошенном им на приведшего его немца адъютанта, мелькнул мгновенный остаток его старинной ненависти к этому сорту людей. Пальто на нем было разорвано в двух местах и наскоро зашито толстыми нитками; на лбу, над бровью и на переносице виднелись небольшие ссадины с засохшей кровью. Он не умылся, но волосы причесал. Глубоко засунув обе кисти рук в рукава, он остановился недалеко от двери. Дышал он ровно. — Сергей Михайлович! — начал взволнованным голосом Сипягин, подойдя к нему шага на два и протянув настолько правую руку, чтобы она могла тронуть или остановить его, если б он сделал движение вперед, — Сергей Михайлович! я прибыл сюда не для того только, чтобы выразить тебе наше изумление, наше глубокое огорчение; в нем ты не можешь сомневаться! Ты сам хотел погубить себя! И погубил!! Но я желал тебя видеть, чтобы сказать тебе… э… э… чтобы дать… чтобы поставить тебя в возможность услышать голос благоразумия, чести и дружбы! Ты можешь еще облегчить свою участь: и, поверь, я, с своей стороны, сделаю все, что будет от меня зависеть! Вот и почтенный начальник здешней губернии тебе это подтвердит. — Тут Сипягин возвысил голос. — Чистосердечное раскаяние в твоих заблуждениях, полное признание, безо всякой утайки, которое будет заявлено где следует…

— Ваше превосходительство, — заговорил вдруг Маркелов, обращаясь к губернатору, и самый звук его голоса был спокоен, хоть и немного хрипл, — я полагал, что вам угодно было меня видеть — и снова допросить меня, что ли… Но если вы призвали меня только по желанию господина Сипягина, то велите, пожалуйста, меня отвести: мы друг друга понять не можем. Все, что он говорит, — для меня та же латынь.

— Позвольте… латынь! — вмешался Калломейцев заносчиво и пискливо, — а это латынь: бунтовать крестьян? Это — латынь? А? Латынь это?

— Что это у вас, ваше превосходительство, чиновник по тайной полиции, что ли? такой усердный? — спросил Маркелов — и слабая улыбка удовольствия тронула его бледные губы.

Калломейцев зашипел, затопотал ногами… Но губернатор остановил его.

— Вы сами виноваты, Семен Петрович. Зачем мешаетесь не в ваше дело?

— Не в мое дело… не в мое дело… Кажется, это дело общее… всех нас, дворян…

Маркелов окинул Калломейцева холодным, медленным, как бы последним взором — и повернулся немного к Сипягипу.

— А коли вы, зятек, хотите, чтобы я вам объяснил мои мысли — так вот вам: я признаю, что крестьяне имели право меня арестовать и выдать, коли им не нравилось то, что я им говорил. На то была их воля. Я к ним пришел; не они ко мне. И правительство, — если оно меня сошлет в Сибирь… я роптать не буду — хоть и виноватым себя не почту. Оно свое дело делает, потому — защищается. Довольно с вас этого?

Сипягин воздел руки горе.

— Довольно!! Что за слово! Не в том вопрос — и не нам судить, как поступит правительство; а я желаю знать, чувствуете ли вы — чувствуешь ли ты, Сергей (Сипягин решился затронуть сердечные струны), безрассудство, безумие своего предприятия, готов ли ты доказать свое раскаяние на деле, и могу ли я поручиться — до некоторой степени поручитьея — за тебя, Сергей!

Маркелов сдвинул свои густые брови.

— Я сказал… и повторять сказанное не хочу.

— Но раскаяние? раскаяние где?

Маркелова вдруг передернуло.