Том 9. Преображение России

Неудобство было только в том, что теперь уже старик как бы передоверил сыну разговоры с художником, а тот говорил, совершенно не затрудняя себя выбором темы: очень он оказался словоохотлив. Впрочем, начал он с живописи:

— Я всегда завидовал художникам! Как хотите, а по-моему, это большой козырь в жизни — талант художника, а?

— Гм… Пожалуй, да… Пожалуй, я и сам так думаю, — отозвался на это Сыромолотов.

— Ну еще бы, еще бы! Возьмите любую другую профессию: сколько возни, пока чего-нибудь добьешься, сколько труда!

— Так что вы думаете, что написать портрет, например, легко? — заметил Сыромолотов.

— Для такого художника, как вы? Я думаю — какой же это для вас труд?

— Гм… Не думайте так — и для меня трудно. И даже всякое полотно вообще, какое я начинаю, мне именно представляется очень трудным. Вы художника Сурикова видели что-нибудь?

— Ну еще бы, Сурикова! «Боярыня Морозова», например.

— Хорошо, «Боярыня Морозова», — прервал Сыромолотов. — Вы там хорошо на этой картине всмотрелись в дугу?

— В дугу?.. Я помню там сани, эти, как их называют, розвальни, что ли…

— Ну вот, сани, а над лошадью дуга, и дуги этой вы, значит, не помните, не обратили на нее внимания — дуга и дуга. А сам Суриков, Василий Иваныч, мне рассказывал об этой дуге вот что…

— Очень интересно: что именно?

Сыромолотов писал в это время голову старика и наблюдал за выражением глаз его, а не сына: ему нужно было, чтобы интерес к дуге засветился в глазах Карла, а не Людвига, Куна, и когда он заметил проблеск этого интереса, то продолжал, обращаясь непосредственно к своей натуре:

— «Кажется, не все ли равно публике на выставке картин, какая именно у тебя там дуга, — так мне говорил Суриков, — да ведь мне-то, художнику, не все равно! Представляется мне дуга с цветами, до того ярко представляется наяву, что и во сне ее вижу, а выйду на базар ли, где подвод много, на Сенную ли площадь, все до одной дуги пересмотрю, нет, не те!»

— Это замечательно! — сияя, вскрикнул Людвиг и даже ударил себя по колену, а старик презрительно сжал губы, чем очень одарил Сыромолотова, тотчас же перенесшего на холст этот его жест.

— Отчего же он сам не раскрасил дугу, как хотел? — спросил старик.

— Вот в том-то и дело, что ему нужно было прежде самому поверить, что такая дуга могла быть именно тогда, когда везли боярыню Морозову, в старину то есть… Отсебятины он не хотел допускать, Суриков: он был начитан тогда в историке Забелине, — ну и вот, историческую правду должен был, конечно, сочетать с правдой художественной… «Таким образом, — говорил он мне, — целых три года искал я эту дугу».

— Три года? — изумленно выкрикнул Людвиг Кун.

— Неужели три года? — усомнился Карл Кун.

Выражения глаз старика, какое появилось вдруг только теперь, и ждал Сыромолотов. Весь подавшись вперед, отбросив уже мгновенно то, о чем говорил, но бормоча скороговоркой: «Три года, да-да, три года, вот именно… Целых три года…» — он в то же время писал правый глаз натуры, освещенный ярче, чем левый, и до того самозабвенно у него это вышло, что даже молодой Кун понял, что нельзя торопить его рассказом о суриковской дуге и отпугивать вопросами то, что его охватило.

Однако вот уже снова потускнели глаза старика, и Сыромолотов продолжал возбужденно:

— Чем же окончилось дело с дугой? Не художник, пожалуй, даже и не поймет этого.

— Я пойму, я пойму, говорите, прошу вас! — подзадорил его Людвиг Кун, а старый Кун тоже поглядел с засветившимся любопытством.

— «Выхожу я как-то на рынок, — это Суриков мне, — и что же вы думаете?»

— Нашел? — не вытерпел Людвиг, а у старика появилось как раз то самое выражение глаз, какое хотел найти Сыромолотов.

— И вот… что же вы думаете?.. Он… Василий Иваныч… Суриков… — бормотал Сыромолотов, занявшийся левым глазом старика. — Он… вдруг… видит, представьте… стоит воз… а около воза этого… лошадь пегая…

После этих отрывистых слов он замолчал, сам не заметив того, на полминуты, стараясь схватить кистью то, что появилось в левом глазу старика: этакое снисходительное презрение к какой-то там разрисованной широкой мужицкой дуге, которую будто бы искал, как дурак в русской сказке, какой-то художник в Москве…

Откачнулся назад Сыромолотов, вгляделся, прищурясь, в натуру и потом в свой холст и продолжал с веселой ноткой в голосе:

— «Стоит лошадь выпряженная и жует сено, и около нее никого нет, но зато… зато, вы представьте только радость мою: дуга!.. Вот она, та самая, которая мне снилась столько раз, — стоит прислоненная к стене. Харчевня там, что ли, была, говорит, какая или контора, черт ее знает, только дуга, — моя дуга! — вот она, стоит! И все цветы на ней точь-в-точь как надо, и облуплена-то она, — старая ведь дуга!.. Цоп я ее, эту самую дугу, и пошел!..»

— За-ме-ча-тельно! — выкрикнул Людвиг Кун и хлопнул обеими руками по коленям.

— Русская привычка, — сказал старый Кун.